Эту точку зрения в день декларации и высказал Церетелли. Если бы все левые партии Думы так смотрели, Дума, как парламент, существовать не могла бы и с ней нечего бы было тянуть. Но другие, даже социалистические, революционные партии (трудовики, с.-p., нар. социалисты) не смотрели так прямолинейно. Они хотели Думу беречь и от проведения хотя бы некоторых полезных для России реформ через Думу конституционным путем не отказывались. Здесь для них лежал путь к соглашению с центром. Знаменательно, что в первый период большевистской победы это им всем вменилось в вину. Одни «большевики» в этом отношении считали себя «без греха». За то они и оказались в неожиданном родстве с Самодержавием, и его прежние слуги могли, оставаясь собой, с ними работать. Позиция же других левых партий напоминала действенную позицию самих кадетов в 1-й Думе: они тоже качались между конституционным и революционным путем, стремясь «сочетать оба противоположных пафоса». По конкретным вопросам при голосованиях в Думе они решались идти вместе с кадетами. Но все ухищрения Милюкова превратить этот факт в прочное большинство[64]
, чтобы «оно существовало также и сознательно, на почве состоявшихся соглашений», не удавались. Соглашениям обыкновенно мешают вожди, не солдаты. К счастью, депутаты не всегда своих лидеров слушали и урокам думского опыта стали верить больше, чем призывам партийных газет. Но обучение на этой дороге требовало более времени, чем было этой Думе судьбою отпущено.Тем, кто считал думской задачей только поднимать революционное настроение, в этом было трудно мешать. Думская трибуна была в их распоряжении; воспрепятствовать возбуждающим предложениям и речам было нельзя. Но поучительно сопоставление. 1-я Дума перед собой этой цели не ставила; напротив, она хотела укрепить, расширить свои полномочия. А между тем вся ее работа революционное настроение в стране так подняла, что население как будто забыло уроки забастовок, восстаний, погромов и репрессий. В массах опять росло возбуждение, напоминавшее 1905 год. Во 2-й Думе было совершенно другое: левая часть Думы не верила в целесообразность конституционных путей, старалась это свое убеждение внушить населению, открыто звала его на помощь себе; но из этих стараний ничего не выходило. Настроение в стране, несмотря на такие призывы, не поднималось. Это отметил даже Коковцев, который выражал удивление: «Каким образом возмутительные думские речи не вызывали открытых революционных выступлений улицы?»[65]
Отсутствие «выступлений» можно было бы объяснить репрессивной энергией власти; но ведь не только не было «выступлений», а само революционное «настроение» продолжало идти постепенно на убыль. Потому и реакция страны на разгон 2-й Думы, сопровождавшийся государственным переворотом, сужением избирательных прав и арестом целой соц. – демократической фракции, нельзя было сравнить с впечатлением от совершенно законного роспуска 1-й.Когда левые ораторы 2-й Гос. думы расточали свою революционную фразеологию, народ в ответ только «безмолвствовал». Он поучался не словами, а фактами. 1-я Дума иллюстрировала «слабость государственной власти». Депутаты могли беспрепятственно и безнаказанно ее поносить; могли запрещать представителям ее говорить, гнать их с трибуны, требовать их увольнения. В глазах масс создалось впечатление, что правительство перед Думой бессильно. Близость победы поднимает дух у бойцов и плодит им новых сторонников. Но это время теперь миновало. Когда была распущена 1-я Дума, свое действительное бессилие перед властью показала уже она. Более никто уже не видел в Думе руководителя революционным движением. Жизненным фактом сделалось бессилие думских ораторов, когда они сходили с конституционных путей и надежды возлагали на Революцию. Таким речам могли аплодировать, но за ними не следовали. Чем дальше ораторы отходили от «конституционной дороги», чем горячее взывали к верховной «воле народа», тем нагляднее становилось, что Дума за ними не хочет идти и что их призывы к стране не вызывают сочувствия.