Вторая рука

Я лежал ничком, лицом в стружки, и слышал, как они пыхтят и отдуваются, стоя надо мной: оба запыхались после этаких трудов.

По-видимому, к ним подошел Питер Рэммилиз, потому что я услышал довольно близко его голос. Говорил он весьма невнятно.

– Убейте его! – сказал он. – Чего стоите? Убейте!

– Его?! – переспросил мужик, который был с Чико. – С ума сошел?

Он закашлялся, хватая ртом воздух.

– Этот малый…

– Да он мне челюсть сломал!

– Сам тогда и убивай. Мы мараться не станем.

– Почему? Он тебе пол-уха отхватил!

– Очнись, мужик! – громила снова закашлялся. – Нас спалят в два счета. Слишком долго мы тут проторчали. Слишком много народу нас видели. А этот малый, на нем любой игрок в Шотландии бабло зашибал. Недели не пройдет, как мы сядем.

– Я хочу, чтобы вы его убили! – потребовал Питер Рэммилиз.

– Платишь-то не ты, – сухо ответил шотландец, все еще отдуваясь. – Мы сделали как договорено, и дело с концом. Сейчас мы пойдем в дом, вдарим по пивку, а как стемнеет, выкинем этих двоих, как договаривались, и на этом все. И сегодня же в ночь двинем домой, на север, мы и так тут слишком долго проторчали.

Они отошли, откатили дверь, вышли наружу. Я услышал их шаги по двору, засыпанному щебенкой, рокот закрывающейся двери и металлический скрежет засова, который предназначался для того, чтобы не выпускать наружу лошадей, но и человека вполне мог удержать взаперти.

Я чуть подвинул голову, чтобы не упираться носом в стружки, и тупо уставился на цвет этих стружек, прямо перед глазами, и некоторое время просто лежал, чувствуя себя бесформенным, растоптанным, раздавленным идиотом.

Студень. Живой студень. Багровый. Охваченный огнем. Пылающий в печи.

«Ох, сколько же романтической чуши понаписали о том, как люди теряют сознание от боли!» – думал я. Не бывает такого, потому что не предусмотрено это природой. Механизмов нет соответствующих. Не существует способа взять и отключить чувствительные нервы: они будут передавать сообщение, пока есть что передавать. Никакой другой системы не развилось, потому что на протяжении тысячелетий необходимости в ней не было. Только человек, самый свирепый зверь, научился причинять себе подобным боль ради самой боли.

Я подумал: но ведь один раз у меня же получилось, ненадолго, после очень сильной и очень длительной боли. Я подумал: нет, на этот раз все не так плохо, так что сознания я не потеряю, – значит, надо найти, о чем можно думать. Если нельзя нервы заставить не передавать сообщение, можно заставить рецепторы отвлечься, не обращать внимания, как при иглоукалывании. За много лет я успел натренироваться это делать.

Я вспомнил ту ночь, которую провел, глядя на больничные часы. Было мне на редкость хреново, и, чтобы отвлечься, я убивал время счетом. Если зажмуриться и отсчитать пять минут, пройдет пять минут; но каждый раз, как я открывал глаза, чтобы проверить, оказывалось, что прошло всего четыре. Очень долгая выдалась ночь. Но пожалуй, теперь я сумею управиться лучше.

Я думал о Джоне Викинге с его воздушным шаром, представлял, как он несется по небу и глаза у него горят злорадством оттого, что все требования безопасности лопаются мыльными пузырями. Я думал о Флотилье, мчащемся галопом в Ньюмаркете, и о том, как он выиграл скачку Данте в Йорке. Я думал обо всех скачках, в которых я участвовал, в которых я побеждал, в которых проигрывал; и еще я думал о Луизе – я много думал о Луизе и о кровати под балдахином.

Потом я подсчитал, что мы с Чико провалялись там без движения больше часа, хотя на тот момент я утратил представление о времени. Первым неприятным вторжением неуютной реальности был скрежет засова снаружи и рокот двери, которую отодвинули в сторону. Они говорили, что выбросят нас, когда стемнеет, – но ведь еще не стемнело.

Шагов на мягком полу было совсем не слышно, так что первым, что я услышал, был голос:

– Вы спите?

– Нет, – ответил я.

Я чуть-чуть повернул голову и увидел малыша Марка. Он сидел на корточках, в пижаме, и смотрел на меня с серьезной озабоченностью шестилетки. За спиной у него была дверь, приоткрытая достаточно, чтобы в нее мог протиснуться ребенок. А по ту сторону двери, во дворе, стоял «лендровер».

– Сходи посмотри, спит ли мой товарищ, – попросил я.

– Хорошо.

Марк встал и подошел к Чико. К тому времени, как он вернулся с докладом, я успел подняться на колени.

– Он спит, – сказал Марк и с тревогой посмотрел на меня. – А у вас все лицо мокрое. Вам жарко, да?

– А папа знает, что ты здесь? – спросил я.

– Нет, не знает. Мне велели лечь спать пораньше, но я услышал громкие крики… Наверное, мне стало страшно.

– А где твой папа сейчас? – спросил я.

– В гостиной, с этими его друзьями. Он расшиб лицо и злой как черт.

Я почти улыбнулся:

– И это все?

– Ну, мама сказала: «А чего ты ждал», и они все стали пить.

Он немного поразмыслил.

– И один из его друзей говорит, что у него барабанная перепонка лопнула.

– Знаешь, – сказал я, – на твоем месте я бы поскорей пошел домой и лег в кровать, чтобы тебя здесь не застали. Иначе папа может разозлиться и на тебя тоже, а это будет не очень-то приятно, скажи?

Он кивнул.