Wo alle Strassen enden (СИ)

— Глупость какая, — пробормотал Готтфрид. — По личным… Разве может быть место личным мотивам на работе?

Он уже приготовился, что Алоиз опять припомнит фотокарточки, однако тот на удивление смолчал и остался серьезным.

— Это ты понимаешь, — горько проговорил он. — Не все придерживаются таких же принципов. И судят по себе. Это я к чему… Ты поаккуратнее, Готтфрид.

— Да а что я могу сделать? — он пожал плечами. — Только работать. Люди все равно будут болтать разное.

— Будут, — согласился Алоиз. — А ты держи в порядке отчеты. Их в любой момент могут проверить. К тебе теперь повышенное внимание.

— А когда было иначе? — усмехнулся Готтфрид. — Я, знаешь ли, привык. И к особенному отношению, и к повышенному вниманию. Жаль, не женскому.

Остаток рабочего дня не принес особенных сюрпризов: все шло по плану и даже слегка опережало его, что не могло не радовать Готтфрида — значит, он поставил реальные сроки. А сообщать начальству о перевыполнении плана всегда приятно. Айзенбаум исправно провел сверку реактивов и под конец дня принес Готтфриду соответствующий акт.

Им с Алоизом снова без проблем подписали удлинение рабочего дня на три часа: Готтфрид отчитался, что работа идет согласно плану, однако одна из гипотез требует дополнительной проверки, и на выяснение некоторых деталей для пересборки контура нужно дополнительное время.

Когда они остались в лаборатории одни, Готтфрид снова направился в радбокс и вынул заветный дневник из кофра.

— Пломба обтрепалась, — недовольно заметил он. — Надо что-то с этим делать, Алоиз. Иначе нас прихватят за зад. И не отвертимся.

— Такой бумаги у меня в избытке. А вот печать будем переводить.

— Ты же сможешь? — недоверчиво спросил Готтфрид.

— Обижаешь! — возмутился Алоиз. — Такой навык не пропьешь, хотя, фюрер свидетель, я старался.

— Завтра?

— Так точно, — постановил Алоиз. — А пока давай читать дальше.

Дальше снова шли рассуждения о рецептуре антирадина в зависимости от изотопного состава. Судя по всему, Веберн и Айзенбаум-старшие немало копий переломали в спорах, но факт оставался фактом: достаточно обширный эксперимент, несмотря на все старания, поставить так и не удалось. Готтфрид ощутил какой-то трепет от прикосновения к таким тайнам и от того, что, похоже, они оказались невероятными везунчиками, что вообще выжили: то ли им попался правильный вариант антирадина, то ли что-то еще… Память услужливо подкидывала блеклые, точно со старой кинопленки картины: одни похороны, вторые… Многие ушли тогда, после Катастрофы. Кто-то раньше, кто-то позже. Кто-то скоропостижно и легко, кто-то — в жестоких мучениях, отвоевывая у смерти каждое мгновение в тяжелых боях.

Готтфрид посмотрел на Алоиза: как же им все-таки повезло. Может, потому, что они были детьми? Мальчишками, которым море по колено…

Он вспомнил, как вскоре после Катастрофы ушла его мать — заболела и сгорела в одночасье. За два месяца от веселой и жизнерадостной женщины осталась бледная тень. Анна-Мария Веберн почти перестала есть и пить, похудела и высохла, в последнюю неделю промучилась животом и рвотой, а потом не проснулась. Врач тогда сказал, что у нее совершенно переменились ткани желудка и соседних органов — рак сожрал их, не оставив шанса, в общем-то, еще совсем молодой женщине.

Мать Алоиза ушла позже и болела дольше. Готтфрид, тогда уже сирота, живший в одном из первых Воспитательных Центров и член Фюрерюгенда, периодически наведывался в гости к другу и стыдливо прятал глаза, когда приходилось заходить в комнату к его матери и помочь покормить ее или что похуже. Сиделка фрау Берг, дурно говорившая по-немецки остарбайтерин Ирина, приглядывала еще за несколькими больными женщинами, жившими, а точнее, доживавшими на той же улице. А Алоиз очень любил мать и не хотел дожидаться, пока Ирина сможет подсобить его матери.

Тогда же друзья научились ставить уколы с опиумом, а когда фрау Берг однажды перестала дышать, разделили последнюю дозу между собой, и потом даже подумывали достать еще, но задача оказалась чересчур сложной. И теперь Готтфрид очень радовался тогдашней, казалось бы, неудаче.

Да. Им чертовски повезло.

— Интересно, он пишет еще о чем-то, кроме антирадина? — голос Алоиза выдернул Готтфрида из вязкой пелены воспоминаний. — Эй, ты о чем задумался?

— Да так, — отмахнулся Готтфрид. — Неважно. Не знаю. Будем читать дальше — выясним.

— Давай посмотрим? — предложил Алоиз.

— Нет уж. Давай читать по порядку, — возразил Готтфрид.

— Что-то я тебя не узнаю, — протянул Алоиз.

Готтфрид и сам не понимал, что на него нашло. Но ему казалось, что эти страницы нужно листать постепенно, от первой до последней, не нарушая порядка, который теперь виделся ему священным.

— Ладно, как скажешь. Это дневник твоего отца, так что ты в своем праве.

— Знаешь… — Готтфрид потер глаза. — Что-то я больше не могу. Пойдем посмотрим, что еще есть внизу? А потом дернем по пивку? Сегодня как раз четверг…

— Там же? С очаровательными певицей и официанткой? Или ты хочешь покорять новые горизонты?