Wo alle Strassen enden (СИ)

“В следующий момент оберайнзацляйтер Штайнбреннер, поименованный мною в пылу ссоры “Шайссебреннером”, что должно было символизировать наполнение его внутреннего мира и мое к вышеозначенному оберайнзацляйтеру Штайнбреннеру отношение, далекое от личной симпатии, но при этом не выходящее за рамки дозволенного Партией, нанес мне, арбайтсляйтеру Г. Веберну, физический ущерб путем удара кулаком правой руки в область левой глазницы, тем самым вызвав повреждение мягких тканей периорбитального комплекса и субконъюнктивальное кровоизлияние (диагноз требует уточнения ввиду его постановки не практикующим на текущий момент не партийным врачом, херром Барвигом, владельцем бара “Цветок Эдельвейса”)…”

— Зачем вы так поступили с Бруно? Вы могли убить его… — Вальтрауд рассматривала Готтфрида с совершенно непонятным выражением лица.

Готтфрид смешался. Он не знал, что ей ответить. С одной стороны, его распирало от гнева и злости, хотелось рассказать ей, как по отношению к нему вел себя ее хваленый муженек с самого детства, рассказать все… С другой стороны, было мучительно стыдно.

— Мне жить хотелось, — решив, что честность — лучшая политика, ответил Готтфрид. — Я сделал первое, что мне в голову пришло. И потом… Алоизу понравилась Магдалина, у Штайнбреннера есть вы. А он вот так, стольким людям…

Вальтрауд рассмеялась, но потом тут же посерьезнела:

— Вы могли бы просто подраться, в конце концов.

— Я же уже сказал вам, что жить мне еще не надоело, — виновато улыбнулся Готтфрид. — Я не борец, не спортсмен, я — простой ученый, лабораторная крыса. Мне нужно было сконцентрировать собственные усилия, — и снова у него в голове всплыла строчка из дневника. Конечно, его силы были ограничены, но острие стекла легко проткнуло и плотную ткань галифе, и кожу. Площадь приложения силы…

— Тут вы правы, Бруно куда сильнее вас физически, — Вальтрауд смерила Готтфрида взглядом, от чего тот ощутил желание провалиться сквозь землю. — Но это не слишком ему помогло. Он временами слишком разбрасывается… — она прикусила губу — он отметил, как блестят ее влажные белые зубы. — Пишите дальше. Я даже не знаю, чего вам пожелать, Готтфрид.

Наконец, еще через полчаса мытарств, Готтфрид завершил написание своей объяснительной, оставил ее у Вальтрауд и направился к себе. Перед глазами все еще стояла строчка из дневника. Бруно слишком разбрасывается… Острие стекла… Направленная сила…

— Агнета, зайдите ко мне! — бросил он на бегу и скрылся в своем кабинете.

Агнета появилась тут же; на лице ее играл лихорадочный румянец, глаза блестели, а полы белого халата она старательно мяла в руках, и Готтфрид подумал, что у нее, должно быть, тоже от волнения потеют руки.

— Агнета, я все это время думал о том, что вы мне сказали, — Готтфрид потер затылок. — Сядьте!

Она послушно села и уставилась на него почти прозрачными голубыми глазами.

— В общем… Нас подгоняет план. Мы не можем больше тянуть. Сегодня после обеда я хотел бы собрать совещание в нашей рабочей группе… И вы же понимаете… — он замолчал, подбирая слова. — Вы понимаете, что мы не можем отвергнуть одну идею, ничего не предложив взамен.

— Я думала об этом, — Агнета покивала и отвела глаза. — Я пока не знаю…

— Нейтронная пушка, — выпалил Готтфрид. — Что вы думаете не о бомбе N, а о пушке N?

Агнета поджала губы, на лбу обозначилась вертикальная морщинка.

— Я не думала об этом, Готт… херр Веберн. Но…

— Меня интересует, что вы думаете о распространении направленного пучка нейтронов в атмосфере. Для того, чтобы обеспечить Арийскую Империю тактическим оружием пусть и не избирательного, но направленного действия.

Он замолчал. Агнета тоже не подавала голоса, но, судя по выражению лица, о чем-то активно размышляла.

— Это, скорее всего, будет более эффективно, — она кивнула. — Но надо произвести расчеты. Честно говоря, это даже не приходило мне в голову.

Готтфрид усмехнулся, но промолчал. Он был безмерно благодарен отцу и отчасти даже Штайнбреннеру.

— Идите, Агнета. Подумайте над этой идеей. Я тоже кое-что постараюсь рассчитать.

*

Совещание прошло отвратительно. Точнее, оно могло бы пройти блестяще, если бы не одно но, и имя этому “но” было Вольфганг Айзенбаум. Он скривил красиво очерченные губы в презрительной усмешке, придал своему голосу самый отвратительный тон из возможных и холодно поинтересовался, отчего же “столь глупые ученые, сидящие наверху, дали им столь неэффективное и глупое задание”. Также он обвинил Готтфрида в поверхностностном, недопустимо вольном обращении с выделенными государством ресурсами и высказал совершенно оскорбительное обвинение “то ли в глупости, то ли в диссидентстве и саботаже”. Память Готтфрида тут же услужливо подкинула ему еще одну картинку — склеенный из газетный вырезок донос.

— Плохо твое дело, дружище, — покачал головой Алоиз, когда зашел к Готтфриду после совещания. — Бегом с докладом о своей идее к начальству. Капнет на тебя Айзенбаум — ни в жисть не отмахаешься! Лучше сам…

— Это провал, — пробормотал Готтфрид, вытирая носовым платком вспотевшие ладони. — Провал… Зачем меня вообще поставили начальником?