За чертой времени

У Вилова другая стихия. Какая его стихия? Зачем он рвется на фронт? Где собака зарыта? Что за потребность? Ведь на пустом месте и хрен не растет. Малец мальцом. Пятипудовое дитя. Но что-то в нем есть притягивающее, от него исходит такое, что подмывает Петруху держаться ближе к Вилову, — ядреное, искреннее, прочное, подкупающее святой простотой: ему, скажите на милость, не терпится в свою часть, как будто без него не обойдутся. Петрухе — тоже не в Ташкент. Словом, взял Петухова голыми руками. Давненько главстаршина не встречал такого. Что-то не заметно очереди желающих не долечившись попасть в действующую армию. Видать, бесшабашная головушка этот Вилов, но сдержан, сдержан. Покамест осматривается, принюхивается, прикидывает, что почем, а сам уж замыслил, горит. Да робость одолевает. Она, робость-то, от незнания, от неведения нитей, за которые надо подергать, чтобы исполнилось желание. Ничего, Вилов, Петруха не промах, с ним не пропадешь, он тебя кое-чему обучит, если ты башковитый и с рвением.

А этот Толик, мать его за ногу, ухмыляется, нарочито скалится, подчас даже невпопад — от чересчур усердного зуда. Выжить собирается, аж удила грызет. Мелкий мужичишка! Так себе, грыжа — больше не дашь ему. И как, за что нацелилась на него медсестра? Девки — эх, слепые куры. Нашел петух пустое зерно — раскрылился, позвал, а она мчится очертя голову.

Старший лейтенант — тот орешек покрепче, начальник на бабьей должности. Хитрющий, бестия. Не один ушат надо залить в его нору, пока он выскочит из нее, как суслик. Опять-таки неизвестно, из какого запасного выхода. И куда шмыгнет. Редко показывается к раненым, таится. Как его фамилия-то? Пустопорожний? Ага, Непорожний. С виду серьезный, весь в деле, не бабник, не пьет, не курит. Скользкий. Нет, Петро не ошибается. О чем речь — не калека, не инвалид, его должность вполне может занимать расторопная женщина. Или — что, нельзя выбрать из списанных с фронта, определенных в тыловую службу? Нет, промашки тут не может быть — все, как в зеркале, без сомнений. Ведь, зараза, никогда не смеется, сколько ни ждал Петухов, сколько ни околачивался около него! Лоб наморщит, изображая думы. Какие думы! Чихал он на раненых. Ему шкура своя дороже всего госпиталя вместе с потрохами… «Жди, Непорожний, скоро приду выводить тебя на чистую воду, сукина сына».

Погоди, погоди. Ни черта Вилов не соображает: без продовольствия, без сухого-то пайка, до фронта туго желудкам придется. Это же три-четыре дня самое малое — до своего батальона добираться. Наверно, даже больше, смотря в каком потоке окажешься, в какую струю угодишь. А то и захряснешь где-нибудь на полустанке. Надо запасаться сухарями.

Сегодня Петруха встал пораньше и направился в коридор, чтобы перехватить Вилова и поговорить с ним в садике, в укромном месте. Начистоту. Все выяснить, уладить, договориться о подробностях и мелочах. День был сентябрьский, теплый и светлый.

Но, как это бывает у людей неуравновешенных, незабывчивых и деятельных, Петухов с полпути развернулся в проходе в обратном направлении и прямиком устремился к боковушке — обители старшего лейтенанта Непорожнего. Ему, Петрухе, вдруг стукнуло в голову, что именно сейчас, не позже и не раньше, он должен изобличить с двойным дном «гражданина», в котором своим въедливым нюхом, дотошным умом учуял типа, увиливающего от передовой, с ее плесенью солдатских нор и земляных щелей, с шевелящимися под мышками, в очкуре, под воротником засаленной, замызганной гимнастерки «диверсантами», с ее секущим посвистом осколков, удушливой вонью немецкого горелого тола, с ее солдатскими голыми ранами, покрытыми подсыхающей кровью, смешанной с землей и грязью, увиливающего от встречи нос к носу с озлобленными фрицами и Гансами. И хотя Петруха видел старшего лейтенанта всего несколько раз, неприязни к нему накопилось столько, что дольше он не мог терпеть отсрочки, и надо было выбирать: или — или. Или он, Непорожний, этот запечный жук-паук, который даже не верещит, а, закопавшись в госпитальное барахло отсиживается, выжидая лучших времен, когда, смешавшись с толпами фронтовой братии, можно будет стрелять вверх, подкидывать пилотку, качать пороховых героев, ехать в эшелоне, во всю длину которого огромными буквами, наверное, напишет белым по кирпичному: «Родина-мать! Встречай своих сыновей-победителей» — или Непорожнего выколупают и пошлют без оглядки на фронт, на передовую. Или он, бывший главстаршина Петухов, а теперь серо-зеленый пехотинец, не будет Петуховым, старым морским волком.