За чертой времени

В своем закутке старший лейтенант, несмотря на раннее утро, деловито восседал за обшарпанным столом среди ящиков и каких-то тюков на деревянных полках вдоль стен. Чувствовал он себя здесь, как в доте во время затишья, изредка поглядывал сквозь железную сеть засиженного мухами окна во двор, на солнечную улочку, выходящую прямо в поле и там ныряющую меж рядов сливовых посадок. Госпиталь укрылся в нескольких полуразбитых домах, укутанных зеленью, притулился на задворках города, так что разруха здесь не выступала разломными грудами битого кирпича и камня, обгорелых бревен и почерневших от копоти печных труб. Главный «корпус» уцелел, хотя и был двухэтажным, покрупнее соседних домов, и вблизи видный такой. Сидеть в таком здании за почти метровыми стенами было сладко, тем более фронт аж в Румынии и каждый день отодвигается все дальше. Однако так казалось Непорожнему лишь временами. Старший лейтенант ежедневно видел работу «передка»: из операционной Нюрка таскала и таскала, и ночью тоже, когда дежурила, огромный эмалированный таз, доверху наполненный ампутированными солдатскими и офицерскими руками-ногами. Одна выкопанная четыре дня назад под руководством Непорожнего яма была уже заполнена «конечностями» и ее «закрыли». Нюрка с ходу ухала теперь в другую свежую яму, ополаскивала таз водой из стоявшего тут же ведра и, небрежно кинув две-три горсти хлорки на розово-красно-черное, чтобы не разводилась мухота, убегала за новой порцией конечностей. С суеверным страхом глядя на действо бесстрашной Нюрки, Непорожний всей своей кожей ощущал чужую боль, страдания и страшился их. Говорят, раненые, которым укорачивали ногу или руку, еще долго не верят этому и мнят, что конечность не потеряла длину, и нестерпимо хочется (прямо «нервы чешутся») шевельнуть пальцами. И еще будто мнится им: пальцы и вправду двигаются, как целые-невредимые. Верить этому, конечно, нельзя, а вот то, что калекам поголовно повезло (они живы!), — тут определенно, думал интендант. Сколько же кудрявых голов остается на поле боя, Непорожний остро, зримо представлял, судил по обозам и санитарным эшелонам с искалеченными, выжившими и умершими от ран, от потери крови. «Надо стараться. Незаменимых нет? Ерунда. Есть. К примеру, он, старший лейтенант Непорожний, незаменим для персонала госпиталя, где одни женщины».

Перелистывая блокнот в дерматиновой обложке, в котором русскими буквами были написаны немецкие слова, он нет-нет да и бросал взгляд в окно, на Нюрку, то и дело выбегавшую с закрытым белой тряпкой тазом, ловил коридорные звуки, из которых самыми знакомыми были покашливание и стукоток каблучков главного врача Софьи Осиповны и ее хрипловатый голос. Но ни шагов «Сонечки», ни ее рокотания не раздавалось за дверью, и, найдя нужную страницу, он стал зубрить вслух:

— Вас костэт дас? Вас костэт дас? Вас… фу, черт…— подглядел в записях: — костэт, костэт, костэт. Даст, даст… да не даст, а дас. Никто тебе ничего не даст, если сам не возьмешь. Дас, дас, дас. Кос…

— Разрешите?

Непорожний слышал шаги этого раненого, угадал заранее— солдат с одним костылем. Нервный, необузданный солдат. Чего ему надобно? Носит же земля таких, терпит. Уставился на вошедшего невинно, в готовности вскочить и броситься, по одному его слову, помочь любым советом, оказать любую услугу (естественно, пустяковую). Непорожний знал этих, которые на костылях, и был с ними особо осторожным (все-таки костыль тяжелый) и предупредительным: на лету ловил их капризы, стремглав пускался выполнять их просьбы и желания, даже если это были солдаты, а не офицеры. И особенно нажимал на вежливость. Фронтовик — что малое дитя. Ты ему насоветуешь сорок бочек арестантов, наобещаешь златые горы, молочные реки с кисельными берегами, он и растаял, расплылся, притупил бдительность — тут его и бери живьем, как цыпленка. И ты чист перед ним, вроде бы не слукавил, потому что не твоя вина, что через день-другой, глядишь, его уж и след простыл, эвакуировали. Против шерсти гладить — ни-ни, а то окопный народ нервный, пороховой, дикари. Схлопотать костыля — пара пустяков.

— Ты уже вошел. — Непорожний встал.

— Здравия желаю, товарищ старший лейтенант. Рядовой Петухов из седьмой палаты.

— Здравствуйте, товарищ фронтовик. Чем могу служить?

— Служить надо не мне, а Советскому Союзу.

— Конечно, конечно. Это само собой, — как ни в чем не бывало, даже не обидевшись, согласился Непорожний, впился в Петухова своими темными, навыкате глазами.

— Хочу спросить…

— Что угодно спрашивай, фронтовик. Запросто.

— Хочу спросить: не знавали вы такого по фамилии Нешто. Не встречался? Не п‑проходил через ваши руки? В сорок первом он младшим техником-лейтенантом был.

— Земляк? Понимаю. Фронтовой друг? Командир любимый? Ты ему жизнь спас, герой?

— Коренной ж-житель наших краев, — соврал Петруха.

— Разве упомнишь такую прорву людей. День и ночь спасаем. Хуже, хуже, чем на передовой. Черт бы побрал эту должность. Вот служба досталась — недругу не пожелаю. Хоть убегай, до того измотала меня. Не пускают!

У Петрухи загорелись глаза.

— Давайте на пару.

— Чего на пару?