За чертой времени

— На пару, г-говорю, удерем! М-мне туда же надо — на фронт.

Непорожний отступил на шаг.

— Ты что… как тебя?..

— Главстаршина.

— Ты что, главстаршина, в уме? Соображаешь, чем пахнет?

— Так мы не к теше на блины — на передовую!

— Ты что — не знаешь военных законов? Где поставили — сиди. И ни шагу назад! Приказ слыхал? Читали его вам ваши командиры?

— P-раз поставили — стой, а не с-садись. И приказ Сталина зачитывали. Там сказано: стоять насмерть.

— Замены нет, — из-за другого угла выглянул Непорожний.

— «Нет з-замены…» — в голосе Петухова прозвучала угроза. — А из раненых офицеров? X-хочешь, я тебе подберу замену?

— Что ты! С чего мы начали? Ах, да! Слушай, друг, вроде был такой Нешто. Да, был. Храбрый офицер, молоденький вояка.

Но Петруха уже не мог совладать с собой. Он не ошибся насчет Непорожнего: вылитый шкура, замаскированный под незаменимого. В госпитале одни женщины — и врачи, и сестры, и нянечки, и он им крутит мозги, напевает серенады, ослепил. А на передовой каждый штык, каждый конюх на учете. Бывает, поваров, парикмахеров, шоферов бросают на передовую, когда некем отбиваться. Но этому на все наплевать, ему страшна даже мысль о передовой, где его нежную шкуру, а то и череп в два счета могут продырявить. Петруха встречал таких и среди солдат, от него не отвертишься, у главстаршины на таких собачий нюх и мертвая хватка.

— Гнида твой Нешто. Н-нашел в-вояку! Врешь ты все, п-присосок!

— Оскорблять?! Офицера?

— Пок-кажи свои раны! П-покажи! Ты ц-целенький, роз-зовенький, н-нов-венький! — Петруха затрясся и поднял костыль.

Повалились ящики, зазвенело оконное стекло.

Разыскивавший главстаршину Вилов, услышав шум в каптерке, сразу догадался: это буянит Петруха — и бросился туда. Распахнул дверь. С искаженным злобой лицом Петухов размахивал костылем, как пикой, стараясь через поваленный стол достать «каптенармуса», забившегося в угол и защищавшегося, будто щитом, волосатым матрацем.

Побелевшего, трясущегося от негодования Петруху Вилов вытащил в коридор и поволок в палату. Там толкнул на кровать, и Петухов послушно скрючился, но костыль не отставил, а положил сбоку возле себя и с голевой укрылся покрывалом. Солдатская палата затихла в смятенье: что будет дальше? За буянство не милуют, а тут еще оно связано с нападением на офицера. Матвей присел на краешек койки и, положив руку на плечо Петрухе, почувствовал, как тело его мелко-мелко подрагивает от беззвучного рыдания.

«Чепе. — думал Вилов. — Припаяют, вплоть до штрафного батальона. Как же выручить из беды? Пойти я этому «каптенармусу» и извиниться? Сказать, что старшина контужен два раза, несколько ранений — вот нервы и пошаливают; что Петухов и его, Вилова, огрел вдоль спины костылем, но когда Вилов узнал об увечьях, то простил и просит старшего лейтенанта тоже простить вояке, поскольку у него ранение легкое, касательное, и ему вот-вот выписываться и ехать на фронт. Опять! Ну, а если это не поможет, и старший лейтенант войдет в раж, — попугать? Трус, конечно, пойдет на попятную. Но трус ли старший лейтенант? Погоди-постой. Петруха говорил: Непорожний и в глаза не видел не только передовую, но и не находился даже вблизи, куда немец достает дальнобойной артиллерией. По словах Петухова, Непорожний был под бомбежкой лишь один раз — на железнодорожной станции, и все. С тех пор, ужаснувшись, лихорадочно заметался… и пристроился в госпитале, притаился.

Как же быть? Одному уходить? Не годится. Отпадает на корню. Взять вину на себя? Разбирательство затянется не на день. Остается одно — вместе уносить ноги, да поскорее, пока не заварилось. Но как быть с женой и сыном Сидорова, которые просят его, Матвея, съездить с ними и показать место погребения замполита? С Петрухой бы потолковать об этом, да вон он какой, лежит и… трясется. Ладно, посижу пока, пускай придет в себя, — решил Матвей. — Как же быть, паря?»

За последние дни (благо времени хоть отбавляй) Матвей подметил, что в нем и вокруг него постоянно происходят изменения, масса событий, которые ранее он просто оставил бы без внимания или не заметил бы, потому что движения эти скрытные, еле угадываются, происходят затаенно и могут быть схвачены, отмечены глазом наблюдательным, любопытным крайне, умом обостренно-цепким и голодно-въедливым. В былое время, если он и думал о чем и о ком-либо, то больше о себе и для себя, это естественно. Уходя в глубь своей натуры, он копал, углубляя, шахту, находил, как ему думалось, золотую жилу и разрабатывал ее. И убеждался каждый раз: он — человек исключительный, незаурядный по сравнение с многими; он — центр очень важного круга, в котором действуют несколько человек, зависимых одни от другого, и главным образом от негo. Он движется, что-то предпринимает, и круг преобразуется — одни выпадают, другие втягиваются, но центром остается неизменно он, Матвей Вилов, младший лейтенант войны, «Иван-взводный». Однако, в чем именно он особенный, четко не мог определить пока, брал на веру, полагаясь на подсознание.