За колымским перевалом

И только на подъезде к Усть-Омчугу, когда дорога серпантиной стала спускаться с последнего перевала в долину, Тарков что-то забормотал невнятно. Кубашов склонился над передним сиденьем, прислушался.

— Сталин! Сталин! Конечно, Сталин, — зло говорил первый секретарь. Он опустил боковое стекло и вытянул руку в сторону каменной стены, вокруг которой трасса делала крутой поворот. Острая грань ее четко рисовала профиль знакомого всему миру лица. — А ты знаешь, что это я поставил здесь заключенных высечь на Камне лик вождя! Как символ!

— Символ чего? Добра? Зла?

Тарков оглянулся и почти уперся носом в лицо Кубашова, глаза его лихорадочно блестели.

— Вон ты как запел! Значит, он один во всем виноват? Я спрашиваю — один?

Кубашов отодвинулся, он Чуть не задохнулся от густого водочного перегара, которым пахнуло изо рта Таркова.

— Что ты знаешь о Берзине? — неожиданно спросил Тарков, помолчав — Враг народа? Да, вражина злейшая, за что и был расстрелян. А кем он был до этого? Чекист?! Дзержинец?! Знаешь, кого привез этот дзержинец на пароходе, которым прибыл на Колыму с назначением на должность директора Дальстроя? Комсомольцев? Энтузиастов новой жизни? Ха-ха! Трюмы пароходика, списанного еще в прошлом веке, были забиты заключенными, как селедкой. За пять лет своего директорства этот кристально чистый ленинец успел создать здесь огромную лагерную страну. Колымию! А теперь скажи мне, Кубашов, он делал это по принуждению? Под страхом расстрела? Вот то-то! По убеждению! В полном сознании своей правоты. Так кто же он? Слепой исполнитель воли Сталина или его революционный соратник?..

Кубашов молчал, погрузившись в воспоминания, припоминая детали того разговора.

Жарченко по-своему расценил его молчание: он был доволен, что заткнул этого слюнтяя…

— Что же будем делать дальше? — директор присел на подоконник, сложил жилистые руки на груди, усмехаясь, смотрел сверху на Кубашова.

— Добывать золото, — медленно произнес Кубашов, надел очки и жестко уперся застывшим взглядом в лицо директора, — и строить на Колымской земле социализм.

— Социализм? — Жарченко тряхнул густой шевелюрой. — Отличная программа! Только мне бы уточнить одну детальку. Социализм-то вроде бы у нас давно построили. Об этом когда еще объявил наш вождь.

— Да, да, да! — повысил голос Кубашов, он уже не слышал Жарченко. — Вот именно, уважаемый Петр Савельевич, мы будем строить здесь социализм, и не в виде стеклянной башни на горе, а конкретный, реальный, в каждом поселке, на каждом прииске, в каждой семье! И делать это мы будем, какую бы обструкцию вы, бывшие дальстроевцы, ни устраивали Советской власти.

Жарченко с грохотом отбросил табуретку, обошел вокруг Кубашова и, упираясь растопыренными пальцами широченных ладоней в край стола, склонился к его лицу.

— А вы сначала сделайте вашу «власть» — властью, а не мальчонкой на побегушках. Я диву даюсь, неужто вам и впрямь не стыдно кричать: «Советская власть!..», «Высший орган власти на прииске!..» А председатель этой самой «высшей» получает самую низшую на прииске зарплату. У меня комендант общежития имеет в два раза больше. Протрите глаза. Какая у вашей «власти» власть. Справки о рождении и Смерти выдавать. Что еще? Туалет теплый для женщин построить в поселке? Так стройте! Это же святое дело власти — забота о людях. Ах, денег нет? Материалов нет? Да что же у вас есть? Сорок копеек в год на одну Лампочку в Девчачий туалет в школе — весь бюджет сельсовета. А для мальчишек уже тю-тю. Нету! В потемках мальчишки оправляйтесь. И ползет Председатель высшей власти ко мне в кабинет, и клянчит, как побирушка, лампочку для школы. Нищета под красным флагом. Такую власть на прииске я признавать не буду!

— Как вы смеете! — простонал Кубашов, лицо его побелело, голос сипел, губы нервически дергались. — Вы отдаете себе отчет в том, что говорите? Вы же посягаете на святая святых, на народную власть, кровью завоеванную. Ради нее тысячи людей…

Кубашов, брызгая слюной, наступал на Жарченко, который невольно пятился назад, пока не натолкнулся на диван — пружины зло скрипнули под тяжестью его могучего тела.

— Не передергивайте…

— Вы! Вы! — Кубашов уже кричал. — Вы лично и все ваши дальстроевские сподвижники залили Колыму кровью, опоясали тайгу колючей проволокой! Вы хотите все это узаконить на вечные времена., Нет! — Кубашов отошел к окну, сделал глубокий вдох, задержал, пока хватило сил, и медленно выдохнул — Нет, не будет этого. Советская власть, та самая, которую вы превратили в фикцию, урезали, обкромсали, пришла сюда, на Колыму, и говорит вам: «Все! Кончилось! Либо вы станете советским директором и сделаете прииск советским, либо…» — Кубашов неожиданно умолк, отвернулся, болезненная гримаса исказила его лицо.

— Тоже расстреливать будете?

— Не мешало бы кое-кого и шлепнуть, — глухо, с ненавистью произнес Кубашов, опускаясь на стул, — хотя бы для частичной компенсации горя и страданий тысяч, вся вина которых заключается в том, что они поверили нам и пошли за нашей революцией, и были обмануты.