За полями, за лесами, или конец Конька-Горбунка. Сказка

Там, внизу, земляне где-то…

Отхлебнул – запить галету –

лимонадного кваску,

и уж вот он, спуск в Москву.

Ну а дальше всё знакомо –

путь-дорога та, до дому…

Ветерок ласкает бризом.

Дверь открыл, предстал сюрпризом.

Что тут было, что тут было!

(И смешно, и сердцу мило.)

Ай-я-янье, охи, ахи,

дядьки, тётки, бабки, свахи –

за здоровье, и со встречей!..

Вечен тост для всех наречий.

Ждут со службы всех в народе,

и солдат, и моряков.

Да девчата, эти вроде,

хоть и смотрят кто каков,

взглядом дарят моряков.

(Впрочем, только дарят взглядом:

если уж, дружок, ты рядом,

то – хоть будь с озёр-морей,

из солдатских лагерей –

лучше б… свадебку скорей!)

Но с войны село всё хуже.

Старики-старушки тужат:

слаб подрост, всё больше пней;

подбери-ка жену-мужа –

этим надо покрупней,

вынь да выложь тем поуже…

Тут Никита ох как нужен!

Уж задал он всем хлопот!

Со старушек градом пот.

Вот идёт он весь в нашивках,

ладный, статный морячок.

Ох, какую б тут наживку,

чтобы клюнул на крючок?

Но… не хворь ли уж какая

иль зазноба городская?

Чуть о свадьбе – воду в рот.

Не затащишь в хоровод.

Днём, когда все люди в поле,

он картошку дома полет.

Все домой, пылятся тракты –

он в ночную ладит трактор.

И весёлый, бодрый с виду,

он в душе таит обиду.

На себя, не та дорога.

На девчат, что их так много.

На село, что всё такое ж.

Разве душу успокоишь?

Эх, деревня! Жизни треть.

Что там треть, вся половина.

Будем жить – мужать, стареть,

сколь бы ни был путь твой длинным,

но деревню-пуповину,

от лукошка до овина,

память сердца – не стереть.

Дни идут, проходят годы,

жизнь не так уж весела.

Всё тучней, жирней заводы

и прозрачней вид села.

Словно клодтовские кони

не дождутся ездока:

хомутать бы их, супонить,

да… они ж без языка…

И – привет! Адью! Пока!

И остались на деревне

девки, бабы, старики.

От мужчин на стенке ремни

для развития руки.

С поля в дом – она, хозяйка,

дева, женщина и мать.

Столько дел! Поди спознай-ка,

что одно не занимать.

День-деньской с утра до ночи

на ногах, а душу точит:

всё успеть, успеть, успеть

и расслабиться не сметь!

Поздно ночью – прочь вы, боли! –

уложив и ублажив,

мысль печально поневоле:

человек – для муки жив?..

Спать скорей, поутру в поле.

(Тот, кому укоры сии, –

слышишь?

Женщины России…)

Вьются времени спирали.

Вот когда-то здесь играли,

по дождю вприпрыжку босы.

На лугах следили росы.

Туч крутой замес из градин

до сих пор душе отраден.

Всё-то, всё осталось прежним!..

А тебе что – даль безбрежней?

Путь на горние вершины?

Ждёт попутная машина,

с хлебом, рапортом побед.

Проводить пришёл мужчина,

председатель.

Мать и дед

грустны, слёзы без утайки.

В стороне девчата стайкой.

Бороды подёргав нитки,

обернулся дед к Никитке.

«Ты скажи нам всё же прежде:

вот… спина, не разгинаю… –

ждать, ай нет? Хозяйство, дом…»

И глаза в такой надежде!

Мать поджалась вся комком.

Вниз Никиты взгляд: «Н-не знаю…»

«Да-а… Ну что же – и на том…»

Председатель жёстко, веско:

«М-да!» – и вспухли желваки.

У него колхоз-невестка,

долго быть ему таким –

дед да баба жили-были?

Скрылся лозунг в клубах пыли.

Жили-были, жили-были…

Смех девчат – про них забыли!

(А глаза в слезах не лгут:

скоро и они сбегут…)

35

Вновь корабль, и снова море,

службы выверенный ход.

То ученье, то в дозоре,

чуть вздохнули – и в поход.

В расписаньях переборка,

отвечаешь головой:

швабрить, драить – «по приборкам»,

пулемёт – «по боевой».

Бьёт волна в любви слепая,

как сдурела, всё «на бис».

Вверх корабль – на миг ты впаян,

только вниз – на час завис!

Зимний ветер (в сигму-лямбду! –

к нам от греков же Христос) –

лёд на вантах – как гирлянды,

как утёс, сверкает нос…

Счёт простой на службе годам,

это знают моряки:

салажата – по походам,

по заходам – «старики».

База – отдых, увольненье.

И матрос – восторг немой!

Для девчат – ну загляденье!

Это летом.

А зимой…

Клуб, пожалуйте, просторный.

Фильмопринцип зимних баз –

лучше десять раз повторно,

чем ни разу десять раз.

Потому всего уютней

телевизор в «уголке».

Вот рассказ о жизни путней,

вот целуются в колке.

Кинозвёзды на «Орбите»

жгут улыбкой: «нас любите».

Вот сурово, без прикрас

про войну идёт показ…

Что же будет в этот раз?

…Зал торжественных собраний,

имена – не перечесть.

В память, кто на поле брани

отстоял столицы честь.

В память их, сынов отчизны,

клятвы верности, не тризны,

зазвучали чётко в зале.

И зовут они, и жалят

речи гордой молодёжи…

(Как на т е х они похожи!

…Гул боёв, сирены вои.

Безголосый крик атак…)

Неприметно как-то так,

к рампе в форме вышли двое.

Стали молча, скромно, тихо.

Видно, им досталось лиха –

седина, рубцы-морщины.

Старики уж, не мужчины.

Мэр себя в трибуну вгнездил:

«…Было их там, на разъезде,

двадцать восемь всех героев.

К нам сюда… пришли вот… двое».

Замер зал оцепенело.

Люди, как же это так?!

(…Танков лязг остервенелый.

Грохот, гарь. И страшный танк…

И они такие, сжавшись…)

Явь легенды!

Кресел треск. И –

рванулся зал, поднявшись.

(…Сталинград, Одесса, Брест!..)

Как один – мороз по коже, –

страстно все тянулись к ним.

Всем дыханьем, жизнью, – боже –

всей Россией! – к ним одним…

И стояли молча двое,

худощавых, пожилых.

Вся страна – поклон им в пояс,

им и павшим – от живых!

Боль войны – как соль на рану:

единенья дух бураном

долетел до всех концов.

Поднял враз перед экраном

за отцами и юнцов.

Зова, подвигов просили