За столом с Пушкиным. Чем угощали великого поэта. Любимые блюда, воспетые в стихах, высмеянные в письмах и эпиграммах. Русская кухня первой половины

Теперь Пушкин торопил Вяземского, который печатал в столице «Бахчисарайский фонтан», просил скорее прислать денег: «Одно меня затрудняет, ты продал все издание за 3000 руб., а сколько ж стоило тебе его напечатать? Ты все-таки даришь меня, бессовестный! Ради Христа, вычти из остальных денег, что тебе следует, да пришли их сюда. Расти им не за чем. А у меня им не залежаться, хоть я право не мот. Уплачу старые долги и засяду за новую поэму. Благо я не принадлежу к нашим писателям 18-го века: я пишу для себя, а печатаю для денег, а ничуть для улыбки прекрасного пола». И снова: «Печатай скорее; не ради славы прошу, а ради Мамона[77]». В мае 1824 г. он пишет Инзову из Одессы: «Посылаю вам, генерал, 360 рублей, которые я вам уже так давно должен; прошу принять мою искреннюю благодарность. Что касается извинений, у меня не хватает смелости вам их принести… Мне стыдно и совестно, что до сих пор я не мог уплатить вам этот долг – я погибал от нищеты. Примите, генерал, уверения в моем глубочайшем уважении». Летом того же года брату Льву: «Слушай, душа моя, деньги мне нужны. Продай на год “Кавказского пленника” за 2000 рублей».

И не только нужда в деньгах терзала его. В Одессе – устрицы, хорошенькие женщины, но мало новых книг и журналов, они приходили поздно и неравномерно, и Пушкин испытывал голод совершенно особого рода. Он скучает по друзьям, по разговорам с ними, по их стихам и прозе. Он пишет Вяземскому: «Вообрази, что я еще не читал твоей статьи, победившей цензуру! вот каково жить по-азиатски, не читая журналов. Одесса город европейский – вот почему русских книг здесь и не водится». Месяцем позже: «Я жду “Полярной звезды” в надежде видеть тебя распечатанного». И далее, в том же письме: «Что если б ты заехал к нам на Юг нынче весною? Мы бы провели лето в Крыму, куда собирается пропасть дельного народа, женщин и мужчин. Приезжай, ей-богу веселее здесь, чем у вас на Севере». В начале июня 1824 г. он пишет ему же: «Еще беда: мы все прокляты и рассеяны по лицу земли – между нами сношения затруднительны, нет единодушия; золотое кстати поминутно от нас выскользает. Первое дело: должно приструнить все журналы и держать их в решпекте – ничего легче б не было, если б мы были вместе и печатали бы завтра, что решили бы за ужином вчера; а теперь сообщай из Москвы в Одессу замечание на какую-нибудь глупость Булгарина, отсылай его к Бирукову в Петербург и печатай потом через два месяца в revue des bevues[78]. Нет, душа моя Асмодей, отложим попечение, далеко кулику до Петрова дня – а еще дале бабушке до Юрьева дня». В то же время – брату Льву: «Напиши мне лучше что-нибудь о “Северных цветах” – выйдут ли и когда выйдут?», 15 июля 1824 г. снова Вяземскому: «Приедешь ли к нам в полуденную пыль? Дай бог! но поладишь ли ты с здешними властями – это вопрос, на который отвечать мне не хочется, хоть и можно бы. Кюхельбекер едет сюда – жду его с нетерпением. Да и он ничего ко мне не пишет; что он не отвечает на мое письмо?» И не прошло и десяти дней, как Пушкин снова пишет другу, шутит, жалуется на греков, и как бы между делом рассказывает тревожные новости: «Я поссорился с Воронцовым и завел с ним полемическую переписку, которая кончилась с моей стороны просьбою в отставку. Но чем кончат власти, еще неизвестно. Тиверий[79]рад будет придраться; а европейская молва о европейском образе мыслей графа Сеяна[80] обратит всю ответственность на меня. Покамест не говори об этом никому. А у меня голова кругом идет».

Наконец в конце мая – начале июня 1824 г. он решается сыграть ва-банк и пишет правителю канцелярии новороссийского и бессарабского наместника графа М.С. Воронцова, Александру Ивановичу Казначееву: «Почтенный Александр Иванович! Будучи совершенно чужд ходу деловых бумаг, не знаю, в праве ли отозваться на предписание его сиятельства. Как бы то ни было, надеюсь на вашу снисходительность и приемлю смелость объясниться откровенно насчет моего положения.

Семь лет я службою не занимался, не написал ни одной бумаги, не был в сношении ни с одним начальником. Эти семь лет, как вам известно, вовсе для меня потеряны. Жалобы с моей стороны были бы не у места. Я сам заградил себе путь и выбрал другую цель. Ради бога, не думайте, чтоб я смотрел на стихотворство с детским тщеславием рифмача или как на отдохновение чувствительного человека: оно просто мое ремесло, отрасль честной промышленности, доставляющая мне пропитание и домашнюю независимость. Думаю, что граф Воронцов не захочет лишить меня ни того, ни другого.