Закатная песнь

Но это тёмное горячее облако ушло, очнувшись, она обнаружила, что всё ещё лежит там, Роб рядом, и она притянула его голову к своей груди, лежа так с ним, глядя на сумрачную красноту жатвенной ночи за округлыми грудями стогов, эта жатва подобралась, наконец, и к ней, сжатой и убранной в закрома, сердцем и телом принадлежащей только себе самой. Так они пролежали несколько часов, Джон Бригсон не выходил позвать их; и потом она стояла рядом с Робом, опять там, у начала дороги, дремотная, тихая, удовлетворённая. Они ничего друг другу не обещали, целуясь в последний раз, она уже видела, что он всё больше удалялся от неё, его глаза уже были обращены к тому безумию, что звало к себе, за холмы. И вот он уже уходил прочь от неё, она слышала, как он неторопливо пошёл широким, размеренным своим шагом сквозь темноту, и уже больше не видела его, больше ей не суждено было его увидеть.

Это чувство вспыхнуло, как огонь, охвативший куст дрока, появилось в её жизни и потом тоже выгорело и погасло. На следущий день она ходила по Блавири и тихо напевала сама себе, спокойная и безмятежная, покормила кур, дала сена коровам, днём уложила молодого Юэна поспать и вечером накрыла ужин старому Бригсону до его прихода. Ей совсем не было стыдно, все назойливые страхи отступили, ей не хотелось отвернуться от глаз, смотревших на неё из зеркала, вновь пробудившихся и оживших. Она была рада, что переспала с Длинным Робом, рада и удовлетворена, теперь они были одним и тем же, Юэн и она.

Так что, когда с телеграфа в Блавири приехал мальчишка-посыльный на велосипеде, она пела, сидя на дворе, чиня одежду молодого Юэна. Она услышала, как щелкнула калитка, и он достал телеграмму из почтовой сумки и отдал ей, и она посмотрела на него, а потом на свои руки. Они дрожали, как листья на буковом дереве в ожидании близящегося дождя, они дрожали в легкой дымке, соткавшейся вдруг у неё перед глазами. Потом она открыла телеграму, и пробежала глазами по строчкам, и сказала, что ответа не будет, мальчишка вновь заскочил на свой велосипед и покатил, давя на педали и сгибаясь над рулем, он щелкнул за собой калиткой и, обернувшись к ней, засмеялся тому, как ловко это у него получилось.

Она встала, она положила своё рукоделье на чурбан для колки дров, и снова вчиталась в телеграму, и начала говорить что-то сама себе, пока это её не испугало, и она прекратила. Но тут же забыла про этот испуг, через минуту она опять говорила, кудахтавшие на дворе куры замолкли, и подошли поближе, и обратили блестящие глаза на её громкий монотонный шёпот, Что я cделала, ох, что же я cделала?

Досада и возмущение охватили её – а что она сделала! Что она, съездила во Францию, на фронт, может быть, была в комнате, где ей показали лежавшего мёртвым Юэна, недвижимого и мёртвого, бледного и бескровного, с каплями пота в волосах, убитого в бою? Она вышла к передней двери и помахала работавшим в поле Бригсону, молодому Юэну и пришлому батраку, они увидели её и замерли, глядя в её сторону, пока она ещё раз не помахала им, и тогда Джон Бригсон оставил наполовину загруженную телегу и, переваливаясь, пошёл через поле, как же медленно он шёл, Вы звали меня, Крис?

В его волосах был пот, такой же, как пот в волосах Юэна. Не отрывая глаз от этих капель пота, она протянула телеграму, он вытер руки и взял её, и прочитал, пока Крис стояла, ухватившись за дверной косяк и шептала без остановки Что я теперь должна делать, Джон? Надо ехать во Францию? И, наконец, он поднял на неё глаза, лицо у него стало серым, взопревшим и старым, он медленно вытер пот со лба. Господи, хозяйка, это тяжкое известие, но он умер как мужчина, вашему Юэну досталась славная смерть.

Но она не слушала его, ей хотелось понять, что она должна делать; и пока он не сказал ей, что делать не надо было ничего, что всё равно всех вдов во Францию не отвезут, и что Юэна, должно быть, уже похоронили, она не прекращала заламывать руки и без умолку шептать. Потом гнев охватил её, Почему ты мне сразу не сказал? Чёрт тебя побери, нравится мучить меня?! и она отвернулась, и ушла в дом, и взбежала по ступенькам к кровати, её и Юэна кровати, и легла на неё, и зажала уши руками, стараясь не слышать крик агонии на затерянном французском поле, не думать о том, что то самое тело, которое лежало рядом с её телом, открытое и свободное, доброе и молодое, стало теперь растерзанной, мёртвой, неподвижной плотью, извилистые дорожки крови покрывали его, это был совсем не Юэн, разбитый на куски и страшный, неподвижный и мёртвый, сейчас, когда урожай созрел на земле Блавири, и бекасы кричали на озере, и буки шептали и шелестели. И ОНА ЗНАЛА, ЧТО ВСЁ ЭТО ЛОЖЬ!