Закатная песнь

Но прежде чем она сделала шаг, бродяга обхватил её руками за ноги и потянул на сено рядом с собой. А ты, девчунь, как я погляжу, ещё не ложилась с мужчиной, какая потеря – кровь-то у тебя горячая. Ну, если захочешь со мной – помни, я здесь. Потом он её отпустил, тихо смеясь, она не могла пошевелиться, только смотрела на него, её охватила тошнота, а гнева не было вовсе, что-то перевернулось у неё в желудке, и ноги стали ватными. Бродяга протянул руку и опять похлопал её по ноге, Захочешь со мной, помни – я здесь, и Крис замотала головой, говорить она не могла – слишком сильно её мутило, и выскользнула из амбара, и быстро прошла по двору, и умывалась, и умывалась без остановки, всё мыла руки и лицо горячей водой, пока отец не опустил газету и не спросил Ты что там, совсем одурела?

Но той ночью наверху, в своей комнате, в комнате, которая теперь принадлежала только ей, Уилл спал с братьями, она, раздеваясь, чтобы ложиться, увидела, как огромная луна взошла над Грампианами. Она открыла окно, ей нравилось спать с открытым окном, и вдруг ей показалось, что ночь только этого и ждала, лёгкое дуновение осеннего ветра наполнило комнату, тёплое и прохладное, пахнуло ей в лицо запахом, похожим на запахи позднего клевера, навоза и стерни на сжатом поле, смешанные воедино.

Она прислонилась к окну, дыша этим ветром, глядя на Луну, на холмы, лежавшие под Луной, но над Блавири; Кинрадди спал, как деревенька на картинке в детской книжке, отбрасывая длинные тени, плясавшие петронеллу62 на недвижных ночных полях. И ни с того ни с сего, без причины, странная боль вошла в неё, в её груди, так что их начало покалывать, и в горло, и под сердце, и она услышала биение своего сердца, и целую минуту она слушала, как кровь стучится в её голове. И она подумала о бродяге, лежавшем там, в амбаре, и о том, как легко можно было бы прокрасться вниз по ступенькам и через двор, густо-чёрный от столпившихся теней, к амбару.

Но мысль эта владела ею не долее секунды, глупая мысль, и она рассмеялась сама себе, холодная, собранная и твёрдая, и закрыла окно, оставив снаружи запахи ночи, и медленно разделась, глядя на себя в высокое зеркало, когда-то стоявшее в комнате матери. Она становилась гибкой и миловидной, может быть, не красивой, скулы для этого были чересчур высоки, а нос слишком короток, но глаза были чистые и глубокие, карие-карие, глубокие и чистые, как воды Денбара, и волосы рыжие, каштановые на завитках, спрядённые такими же тонкими, как паучьи нити, непокорные чудесные волосы.

Такой она увидела себя, и свои зубы, гладко выточенные и ровные, проблеск белизны в этой мрачной коричневой недвижности лица, доставшейся ей по наследству от крови Джона Гатри. И ниже лица и шеи теперь, когда одежды были сброшены, мерцали плечи и груди, и тут кожа у неё была атласной, приятно было прикасаться к самой себе. Ниже склона левой груди была ямочка, она увидела её и изогнулась, чтобы рассмотреть, и лунный свет побежал по её спине вниз, такой странный лунный свет, что она почувствовала, как он скользит по спине. Лунный свет разросся, и она выпрямилась, и рассмотрела всё своё тело, и решила, что она мила и свежа, и годна для возлюбленного, который однажды придёт и поцелует её, и обнимет, вот так.

И Крис увидела, как в коричневом мерцании её лица проступила нежность, и испугалась, представив, как они лежали бы вместе, в комнате, залитой светом луны, и она была бы ласкова с ним, ласкова, ласкова, отдавая ему всё и вся, и он бы засыпал, положив голову вот сюда, ей на грудь, или они лежали бы без сна все ночи до утра, перешептываясь, им столько всего надо было бы сказать!

И, может статься, эта третья и последняя Крис смогла бы, наконец, облечь в слова те причуды, что наполняли её глаза, и рассказать о дожде, что колотит по крыше ночью, о том, как страшно и восхитительно стучит он по сланцевой черепице крыш; и о годах, что поблекли и опали, истаяли, как вздох, перед чистыми глазами той третьей; и о лице матери, когда она лежал мертвая; и о Стоячих Камнях, толпившихся там, вверх по склону холма, ночь за ночью, изо дня в день у озера Блавири, о том, как вокруг них собирались странные фигуры, плакавшие и смеявшиеся, оживавшие в дорассветные часы, пока далеко внизу в Кинрадди не начинали голосить петухи, и вновь наставал день. И он бы поверил всему этому, больше, чем она так часто верила сама себе, и не смеялся бы над ней, обнимал и целовал бы её, вот так. О Господи! ему придется обнимать покойницу, если она сейчас же не наденет ночную рубашку и не ляжет в постель, о парне можно было мечтать сколько угодно, пока не окоченеешь и не станешь холодной, как камень, но только вот ты ему понадобишься потеплее, чем холодный камень.