Закатная песнь

Потом они вернулись в дом, и Крис показалось, что она едва успела процедить молоко, как большие часы в гостиной начали бить удар за ударом, дребезжащими раскатами отдаваясь по всему дому. Уилл посмотрел на Крис, и вдвоем они посмотрели на отца, и Джон Гатри только начал было поднимать голову от газеты, но собирался он поздравить их с Новым годом или нет, узнать им было не суждено, ибо как раз в этот миг раздался резкий стук в дверь, и кто-то поднял задвижку и начал топать, отряхивая ноги от снега, и грохнул дверью у себя за спиной.

И это оказался он, Длинный Роб с Мельницы, замотанный в длинный серый шарф и в гетрах до колен, с головы до ног в снегу, замёрзший, он закричал Всех с Новым годом! Я что, первый? И Джон Гатри поднялся, Так и есть, дружище, именно, что первый, скидывай пальтишко! Вдвоём они стянули с него пальто, ей-богу, усы у Роба почти заледенели, но он сказал, что это не беда, и засмеялся, и подождал, пока отец принесёт ему стакан пунша, и крикнул Ваше здоровье! И едва пунш побежал вниз по его горлу, опять раздался стук, и чёрт его побери совсем, если это был не Че Страхан, он уже принял стаканчик, да не один, и он закричал С Новым годом, я ведь первый, а? И он поцеловал Крис, она не возражала, смеясь, а он поскользнулся и грохнулся на пол. Длинный Роб посмотрел на него сверху вниз и воскликнул, навроде как изумленно, Господи Боже мой, Че, тебе нельзя здесь укладываться спать!

И его подняли и усадили в кресло, и через минуту ему уже стало лучше, после ещё одного стаканчика; и он пустился рассказывать, что за адская жизнь у него теперь была в Недерхилле, старая хозяйка с каждым годом становилась всё дурнее, начинала лаять и щёлкать зубами, почище цепной собаки, стоило только Страхановским детям малость расплакаться или чуток помутузить друг друга – это уж совсем неразумно, не рождалось ведь ещё детей, которые не дрались бы как черти. И Длинный Роб сказал Да, это точно, как это поется в том гимне, собачья радость – лаять и кусаться, и ей-богу, обычный человек даст в этом деле сто очков вперёд любой дворняге из всех, что когда-нибудь появлялись на свет.

Вот лошади – это другое дело, чтобы лошадь по натуре была скандалисткой – это редкость, если попадалась лошадь с дурным нравом, её живо укрощали, причём сурово. Однажды у него был конь – на Мартинов день ему бы исполнилось три или четыре года – или нет! – всего два, два года, ага – которого он купил как-то в Охенбли по осени, здоровенный савраска, тогда ещё сказали, мол, норов у него крутой, как у чёрта, он там из одного старика чуть дух вон не вышиб. Ну так что ж, Роб одолжил уздечку и попытался проехаться на этой твари верхом до Мельницы, и первую милю конь два раза начинал храпеть, сбрасывал его, а потом преспокойно стоял рядом и ржал над тем, как Роб подымался из дорожной пыли. Но Роб сказал сам себе, Ну, хорошо же, приятель, посмотрим, кто будет смеяться последним; и когда он привёл-таки коня домой, то привязал его в деннике и так выпорол, что, ей-богу, конюшня едва не развалилась.

Всю неделю каждый вечер конь получал такую вот трёпку, и, вот чтоб его черти взяли, дружище! вскорости он угомонился и стал прекрасным трудягой, а какой разумный был этот конь, почти как человек, в одиннадцать часов сам разворачивался в конце пашни и начинал ржать и игогокать, время просекал на отлично. Такая добрая и весёлая животина вышла из этого коня, и Роб продал его с выгодой через год или около того, и вот лишний раз убеждаешься, что, коль уж руки у человека не из того места растут, то он любую лошадь загубит – Роб слышал, что новый хозяин животины распустил коня так, что тот вообще перестал слушаться. Немного доброй порки и щепотка ласки – вот единственынй способ привести в чувство брыкливую лошадь.