Покинув дом матери, нетвердо, но уверенно я изменила свое отношение к стране нашей побывки. Стала искать более плодотворной взаимности, чем простая горечь, от места материнской ссылки, улицы которого я выучила куда лучше, чем довелось ей. Но благодаря тому, чт
Лето я провела с ощущением свободы и влюбленности – по крайней мере, так мне казалось. И еще мне было очень больно. Никто меня даже не искал. Я забыла, у чьих колен я усвоила гордость. Мы с Питером часто виделись и, поскольку это ожидалось, спали вместе.
Секс казался довольно незначительным, пугающим и немного унизительным, но Питер сказал, что я привыкну, Айрис сказала, что я привыкну, Джин сказала, что я привыкну, а я удивлялась, почему нельзя просто друг друга любить, дарить тепло, держаться близко, но без всего этого кряхтения.
В сентябре я переехала в отдельное жилище на Брайтон-Бич. Мы с Мечеными нашли эту комнату в начале лета, но она была занята. Хозяйка сказала, что ее можно будет снимать за двадцать пять долларов в месяц всю зиму. Так как я получала всего сотню да бесплатно обедала каждый день в больнице, ничего другого позволить себе не могла.
Хозяйку звали Гасси Фейбер. Ее брат помог мне перевезти вещи из квартиры Айрис. После переезда, когда миссис Фейбер пошла наверх, он закрыл дверь в мою комнату и сказал, что я хорошая девочка, и не хочу ли я оплатить его труд: чуть-чуть помолчать и не двигаться.
Мне показалось, что это довольно глупо, и он обкончал мне сзади все штаны.
Комната была одна, но большая. Ванная и кухня в конце коридора – общие, их я делила с постоянной жилицей, пожилой женщиной, дети которой платили за нее аренду, лишь бы от нее отделаться. По ночам она громко разговаривала сама с собой и плакала из-за того, что дети заставляют ее жить со «шварце», Черной. Я отлично слышала ее через общую стену нашей общей кухни. Днем она сидела за столом на кухне и пила мою газировку, пока я была на работе и занятиях.
К началу учебы в колледже мы с Питером расстались. Я точно не знала, почему наши отношения начались, как и не знала, почему они закончились. Однажды Питер сказал, что нам, наверное, стоит перестать встречаться на какое-то время, и я согласилась, считая, что так, видимо, и надо.
Остаток осени прошел в агонии одиночества, длинных поездках на метро и вечном недосыпе. Я работала в больнице сорок четыре часа в неделю и еще пятнадцать проводила на занятиях. На дорогу из Брайтон-Бич и обратно у меня уходило по три часа в день. Полсубботы и целое воскресенье оставались на то, чтобы плакать из-за молчания Питера и размышлять, не скучает ли по мне мать. Учиться я не могла.
Ближе к концу ноября я три дня не вставала с кровати, а встав, узнала, что меня уволили из больницы.
Оставшись без работы, я получила множество новых и очень поучительных впечатлений. Пришлось заложить печатную машинку – от этого мне стали сниться кошмары – и за деньги сдавать кровь, отчего меня бил озноб.
Каждый раз, когда я выходила из банка крови на углу Бауэри и Хаустон-стрит, зажав в кулаке пять долларов, в памяти всплывало, как во время работы в Бет-Дэвид я поправляла пациентам трубку для переливания. В чьи вены теперь попадет моя кровь? И кем тогда станет этот человек мне? Какие отношения возникают, когда один продает кровь другому?
В первую очередь отсутствие работы означало питье горячей воды, которую бесплатно давали в кафетерии колледжа, и мучения в бюро по трудоустройству, где кадровики хмыкали над моей дерзостью: претендовать на вакансии секретарш в приемных больниц, да еще и на полставки. (Стипендия приносила мне десять долларов в месяц, б