Замуж за барристера

Напрасно Энтони укорял ее в недоверии к себе: именно в его словах она ни разу не усомнилась с того самого момента, как впервые увидела Николаса Пантера и поняла, что Энтони честен перед ней. А потом лишь снова и снова убеждалась в этом свойстве его характера. Он был уникальным барристером и еще более удивительным человеком, не способным лгать даже ради собственной выгоды, и потому Элизабет не сомневалась, что он объявил о вероятном притворстве Эшли вовсе не из ревности и не из желания насолить сопернику. Наверняка у него имелись доказательства своей правоты, которые Элизабет не удосужилась выслушать. Но было так обидно узнать, что Энтони до сих пор ей не верит, что он считает ее способной на предательство, что резкие слова сорвались сами, а новое подозрение и вовсе заставило уйти, чтобы не расплакаться перед ним, показывая свою уязвимость. Хотя, возможно, это было бы лучшим решением?

Элизабет слишком хорошо знала, что такое ревность и на какие гадости та способна, поэтому, памятуя о собственных глупостях, сумела заставить себя отогнать обиду и вслушаться в слова любимого. Даже под воздействием этого адского чувства Энтони не стал бы возводить на человека поклеп — в отличие от того же Эшли, никогда не чуравшегося подобных вещей. И сколь бы ни была велика ее

благодарность кузену, она не стала препятствием для собственного расследования Элизабет. Много ли было нужно, чтобы узнать правду? Всего-то потрогать у Эшли лоб. А уж коль скоро тот никого к себе не подпускал, Элизабет сочла возможным пойти на хитрость.

И убедиться в том, что Энтони снова был прав, — и снова зачем-то скрыл от нее собственные догадки.

Лоб у Эшли был ничуть не горячее лба Элизабет, и она с трудом удержала себя от желания развернуться и немедленно покинуть спальню кузена, чтобы больше никогда в нее не возвращаться. Но непроходящее беспокойство, рожденное обвинениями Энтони соперника в том, что тот лжет, заставило ее пойти дальше. Если Эшли выдумал жар и не подпустил к себе доктора Харви, чтобы тот не заметил его притворства, могла ли такая же история обнаружиться и с его нежеланием показывать раны? Способен ли Эшли просто выдумать их, чтобы Элизабет и ее отец испытывали чувство вины и потакали всем его капризам? Полгода назад она даже подумать подобное не могла бы, а сейчас, отринув все правила приличия и девичью стыдливость, осторожно стянула одеяло с груди Эшли — и едва не застонала от горечи.

Конечно, ей не доводилось видеть шрамы, оставленные звериными клыками, но она отлично помнила разодранный в клочья сюртук Эшли и кровавые полосы на сорочке кузена. Раны от подобного боя не могли зажить за какую-то неделю, даже обеззараженные лучшим британским бренди. Однако в глубокой горловине рубашки Эшли не было ни царапины, и, не побрезговав пробежаться пальцами по его бокам, Элизабет не обнаружила на ощупь ни одного хоть сколько-нибудь значимого рубца.

Вот теперь проверку можно было считать законченной.

Полыхая праведным гневом, Элизабет покинула спальню кузена и в полном замешательстве спустилась вниз. Прошла из холла в гостиную, потом в столовую, вернулась обратно, не зная, что теперь делать.

Рассказать отцу? Так у него с Черити забот немерено — куда еще сверху? Пусть немного успокоится, вздохнет, прежде чем узнать о новом проступке любимого племянника.

Броситься за Энтони? Так Сомерсет уже потонул в сумраке, и выходить в такую пору из дома, а тем более, посещать мужчину было верхом сумасбродства, поэтому любую попытку примирения пришлось отложить на завтра и надеяться, что за приближающуюся ночь не произойдет ничего плохого, несущего угрозу их отношениям. Вот только, зная Энтони, Элизабет могла опасаться и самого худшего. Например, что за ночь он окончательно разочаруется в ней — столь же несдержанной, сколь и неумной, не способной отличить правду от лжи и вынудившей его снова почувствовать себя отверженным. Или что он решит, будто она действительно нашла ему в лице Эшли замену, польстившись на красивый поступок и не желая замечать истинного благородства. Или что он возненавидит ее, поддавшись ревности и не пожелав выслушать никакие объяснения. Впрочем, что Элизабет могла сказать такого, чего не сказала еще? И во что Энтони, несомненно, должен был верить, если хотел разделить с ней жизнь и найти в этом свое счастье?