Записки еврея

Несмотря на матеріальныя лишенія, переносимыя мною въ своемъ семейств?, я, впродолженіе времени, проведеннаго мною въ деревн? безъ надзора ненавистныхъ мн? учителей-опекуновъ, ощущалъ такое счастіе, котораго еще въ жизни не испытывалъ. Я пользовался полною свободою, натуральной, здоровой, осв?жающей душу; тамъ меня выгоняли на вс? четыре стороны, какъ негодную клячу во время недостачи корма, а тутъ я могъ б?гать по сочнымъ лугамъ и возвращаться подъ родной кровъ, гд? меня принимали съ любовью. Луговъ, въ буквальномъ смысл?, положимъ, не было — на двор? стояла уже суровая зима — но, сидя въ сырой изб? и дрожа отъ холода, я рыскалъ по обширной еврейской библіотек? моего отца, и въ незнакомыхъ мн? древнихъ философскихъ книгахъ находилъ совершенно новыя для меня мысли, доставлявшія мн? невыразимое наслажденіе. Мезизе[52] — прочелъ я, наприм?ръ, въ сочиненіяхъ Маймонида — прибиваются къ дверямъ не для того, чтобы черти не входили въ домъ еврея, а для того, чтобы хозяинъ дома, переступающій порогъ своего дома, съ нам?реніемъ повредить своему ближнему, солгать, обмануть, украсть и проч., дотрогиваясь до мезизе, вспоминалъ, что есть Творецъ, наказывающій за дурныя д?янія, или чтобы тотъ же хозяинъ, возвратясь въ домъ посл? совершенія преступленія, при вид? мезизе, ужаснулся своего поступка, и раскаялся предъ Господомъ своимъ. Съ каждымъ днемъ и съ каждой прочитанной страницей какой-нибудь здравомыслящей книги кругъ собственнаго моего мышленія все бол?е и бол?е расширялся. Я съ жадностью глоталъ тотъ мнимо-ядовитый умственный бальзамъ, отъ прикосновенія котораго разлагается вся мутная мудрость хасидимскихъ и н?которыхъ талмудейскихъ пустослововъ. Мать моя, набожная до фанатизма и заваленная противница всего нееврейскаго, не препятствовала мн? углубляться въ такія книги, при взгляд? на которыя всякій хасидъ — она ихъ очень уважала — пришелъ бы въ ужасъ; она вид?ла, что книги, мною читаемыя — еврейскія, и была совершенно спокойна. Изр?дка только надо?дала она мн? своей экзекуторскою назойливостью, когда наступалъ часъ какой-нибудь молитвы, или по субботамъ, заставляя меня читать нарасп?въ библію[53].

Наконецъ, судьба сжалилась надъ нами: отецъ прислалъ деньги. Онъ пріютился у богатаго откупщика, на очень небогатомъ жаловань?, въ город? П. (въ томъ самомъ, гд? я подружился съ семействомъ Руниныхъ). Чрезъ нед?лю мать распродала наше жалкое хозяйство, и мы, на двухъ мужичьихъ подводахъ, пустились въ путь, къ отцу. Перем?на, посл?довавшая въ нашемъ положеніи, радовала меня не столько перспективой относительно лучшей жизни, сколько надеждою свид?ться съ моими русскими друзьями, съ Марьей Антоновной, съ Митей, а главное, съ Олинькой. «Какъ-то они меня примутъ?» думалъ я: «обрадуются ли они мн?; или я уже забытъ? Какъ выглядитъ теперь Оля? Неужели она до сихъ поръ дуется на меня за исторію съ моими пейсами?» Подобнаго рода мысли волновали меня впродолженіе всего пути. Я предугадывалъ вопросы, и приготовлялъ умные отв?ты на русскомъ язык?, который я уже отчасти позабылъ. Внутренняя агитація согр?вала меня, и я на путевой стуж? дрожалъ отъ холода гораздо меньше остальныхъ членовъ нашей семьи.

Въ П. мы застали уже готовую квартиру, устроенную отцомъ наскоро, съ гр?хомъ пополамъ. Квартира эта находилась въ какомъ-то закоулк?, на еврейскомъ подворь?, кип?вшемъ множествомъ испачканныхъ и полунагихъ ребятишекъ. Во двор?, заваленномъ, загрязненномъ и засоренномъ, съ самаго ранняго утра до поздней ночи, взрослые б?гали, суетились, бранились, кричали, а д?ти рев?ли, пищали и дрались. Окна нашей жалкой квартиры выходили во дворъ. Особенно чистымъ воздухомъ наше подворье тоже не щеголяло. Мать моя, привыкшая къ чистому сельскому воздуху, къ н?которому комфорту и опрятности, была въ отчаяніи отъ этого вонючаго Содома. Она плакала въ ряду н?сколько дней и вымещала свой гн?въ на отц? и на насъ. Отецъ былъ угрюм?е обыкновеннаго: онъ сознавалъ горестное положеніе своей семьи, но помочь — было выше его силъ.

Челов?къ ко всему привыкаетъ; и мать и вс? мы привыкали постепенно къ жалкому нашему положенію.

Я страдалъ невыразимо. Не отъ квартиры, не отъ тощихъ об?довъ, не отъ ночлеговъ на сыромъ, холодномъ, земляномъ полу, не отъ еврейскаго гама, стоявшаго на двор? ц?лые дни; н?тъ, къ этому я уже привыкъ: я страдалъ оттого, что не мотъ выйти со двора, не могъ осв?домиться о Руниныхъ, а, выйти я, не могъ по весьма простой причин?: моя обувь совершенно развалилась, да и остальныя лохмотья, покрывавшіе меня, тоже близки были къ совершенному разложенію. Показаться на улицу въ такомъ вид?, особенно представиться моимъ опрятнымъ, изящнымъ друзьямъ, не было никакой возможности. Я порывался н?сколько разъ попросить отца помочь моему горю, но не р?шался, потому что по частымъ, суровымъ взглядамъ, бросаемымъ отцомъ на мое жалкое облаченіе, я вид?лъ, что онъ самъ хорошо понимаетъ, въ чемъ д?ло. Мать до того была поглощена собственнымъ горемъ, что, казалось, забыла о моемъ существованіи. Приходилось терп?ть и ждать.