Записки еврея

Наша б?дная квартира, лишенная почти самой необходимой мебели, состояла изъ трехъ небольшихъ комнатокъ, мрачныхъ, низкихъ и отчасти сырыхъ, изъ небольшой конурки, исправлявшей должность кухни, и кладовки для дровъ. Эта кладовка, игравшая благод?тельную роль въ моей жизни, граничила съ самыми благоухающими м?стами нашего еврейскаго подворья. Одна изъ трехъ комнатъ нашего жилья служила спальней для родителей; остальныя дв? комнаты днемъ были залой, гостиной, кабинетомъ и столовой, а вечеромъ превращались въ д?тскія, гд? д?ти валялись гд? и какъ кому было угодно, на полу. За д?тьми никто не надзиралъ: служанки мы не им?ли, а мать и Сара, день и ночь возились на кухн?; имъ было работы вдоволь, чтобы кормить безостановочно ц?лую семью. Надобно было и на рынокъ б?гать, и печи топить, и дровъ натаскать. Посл?днюю обязанность я, добровольно, взялъ на себя, изъ жалости къ матери и сестр?. Такимъ образомъ, я им?лъ случай познакомиться съ кладовкой, которая, впосл?дствіи, сд?лалась моимъ любимымъ уголкомъ.

Я по ц?лымъ днямъ предавался праздности. На меня никто не обращалъ вниманія. Отецъ дни и вечера возился въ подвалахъ съ откупными бочками и шкаликами, а прійдя домой, усталый и убитый своимъ рабски-зависимымъ положеніемъ, онъ тотчасъ ложился спать, иногда и не посмотр?въ на свое чадо, и не отв?чая на жалобы и упреки жены. Мать раздражалась съ каждымъ днемъ все больше и больше. Д?ти, получавшія отъ нея толчки и пинки на каждомъ шагу, боялись и сторонились отъ нея. Я и сестра, какъ бол?е взрослые, особенно чувствовали это плачевное положеніе въ родительскомъ дом?. Сестра часто мн? говаривала:

— Что это за жизнь? чего они злятся и мучатъ д?тей? Я, кажется, ц?лые дни работаю какъ посл?дняя служанка, а кром? брани ничего не слышу. Я охотн?е пошла бы куда-нибудь служить къ чужимъ, ч?мъ терп?ть такимъ образомъ въ собственной семь?.

— Ты, Сара, хоть въ ц?ломъ ситцевомъ плать?, а я… завидовалъ я сестр?.

— Я отдала бы и платье и башмаки, лишь бы меня не бранили напрасно.

— А меня разв? не бранятъ?

— Ты — другое д?ло.

— Какъ, я — другое д?ло?

— Ты, Сруликъ, заслуживаешь.

— Ч?мъ это?

— Ты никогда не вспомнишь о молитв?, пока маменька не напомнитъ; за то тебя и бранятъ.

— Увид?лъ бы я, какъ молилась бы ты въ моемъ положеніи.

— Въ какомъ это положеніи?

— Ну, этого теб? не понять.

Сара пожимала плечами. Я намекалъ на свою одежду и обувь, разрушавшія мою мечту повидаться съ друзьями. Я зналъ, что Сара усвоила себ? вс? предуб?жденія матери, а потому боялся откровенничать съ нею, чтобы она какъ-нибудь не проболтнулась о Руниныхъ при матери. Я зналъ, что вспомнивъ исторію моихъ пейсиковъ, мать сразу и навсегда отр?жетъ мн? всякій путь къ моимъ развратителямъ. Мать моя была въ полномъ смысл? слова фаталистка. Настоящее жалкое наше положеніе она приписывала кар? небесной за прошлые гр?хи отца. Чтобы умилостивить Іегову, она стала обращать вниманіе на самыя мелкія, незначительныя обрядности, и глазами аргуса сл?дила за поступками отца и за моими. Тому доставалась на долю супружеская голубиная воркотня и домашнія сцены; мн? — бол?е осязательныя доказательства н?жности. Моя жизнь сд?лалась невыносимою. Днемъ я съ нетерп?ніемъ дожидался вечера, чтобы забыться сномъ, но вскор? и этого блага лишился. Праздность и жизнь безъ движенія и воздуха дурно вліяли на мое, и безъ того подорванное здоровье. Я страдалъ отсутствіемъ аппетита, и въ юные годы познакомился уже съ безсонницею. Вдобавокъ, тоска объ Руниныхъ сн?дала меня, желаніе увид?ться съ ними сд?лалось чуть ли не маніей, пресл?довавшей меня неотвязно, какъ днемъ, такъ и ночью.

Въ одну изъ подобныхъ страдальческихъ ночей, я услышалъ изъ спальни моихъ родителей сл?дующій разговоръ (я спалъ на полу въ сос?дней комнат?. Внутреннихъ дверей въ комнатахъ не полагалось. Въ еврейскихъ жилищахъ это всегда бываетъ лишнею роскошью):

— Скажи на милость, Ревекка, чего ты в?чной вздыхаешь и злишься? допрашивалъ отецъ мою мать, недовольнымъ тономъ.

— А по твоему какъ, радоваться, что ли?

— Наше положеніе жалкое, — это правда, да в?дь бываетъ и хуже!

— Большое ут?шеніе, нечего сказать.

— Ты всегда ропщешь, а еще набожная!

— Ну, ужъ о набожности лучше молчалъ бы, когда другіе молчатъ.

— Не ты ли та, которая молчитъ?

— Еслибы я вздумала говорить, ты не то бы услышалъ.

— Въ чемъ же ты можешь меня упрекнуть?

— Еще спрашивать вздумалъ!

— Да въ чемъ же, въ чемъ? настаивалъ отрцъ.

— Не думаешь ли, что Богъ забылъ прошлые твои гр?хи?

— Какіе гр?хи?

— Да т? гр?хи, за которые… Мать замолчала.

— Да какіе же?

— Что толковать! Ты самъ хорошо знаешь. Но за что же я, я-то за что страдаю, Боже мой?

— Ты — дура, что съ тобою толковать!

— Ты-то больно уменъ. Много проку отъ твоего ума. Насм?хаться надъ в?рой — не много ума нужно.

— Да когда же я насм?хался надъ в?рой?

— Всегда и при всякомъ случа?.

— Повторю еще разъ, что ты дура, и больше ничего. Я насм?хался надъ глупостями, а ты эти глупости см?шиваешь съ в?рой.

— У тебя все — глупости, а ты своимъ великимъ умомъ, и такихъ глупостей не выдумалъ.