Записки охотника

О том, какую важность придавал Тургенев сектантству как социальному явлению того времени, можно судить по дневнику немецкого исследователя и пропагандиста русской литературы Фарнгагена фон Энзе: 25 июля (6 авг.) 1856 г. после беседы с Тургеневым и с его слов автор дневника указал «два основных вопроса» «о внутреннем состоянии России — «рост сектантства и крепостное право» (Varnhagen von Ense К. A. Tagebucher. Hamburg, 1870. Bd. XIII. S. 111-112).

На принадлежность Касьяна к религиозной секте указывал И. Делаво в примечаниях к выпущенному им в Париже в 1858 г. французскому переводу «Записок охотника». Эти замечания восходят, очевидно, к самому Тургеневу, советами и указаниями которого пользовался Делаво, работая над французским переводом тургеневской книги. В образе Касьяна, по свидетельству Делаво, «автор представил … сектанта, и если он не говорит этого, то это потому, что этому воспрепятствовала цензура» (Delaveau. Р. 465). Уклончивый ответ Касьяна на вопрос автора о его родне Делаво комментировал следующим образом: «Сектанты не признают авторитета официальной церкви, и естественно, что браки, которые они заключают между собой, рассматриваются властью как незаконные. Поэтому они не любят говорить о своей семье посторонним; постоянные преследования, которым они подвергаются, сделали их очень подозрительными» (Ibid. Р. 486).

Естественно, что такой рассказ о народном правдоискателе, отрицающем существующий порядок вещей, Тургенев писал с оглядкой на цензурное ведомство, с которым приходилось считаться, и потому спрашивал Е. М. Феоктистова в письме от 12(24) марта 1851 г.: «В главном характере много поневоле недосказанного — хочется мне знать, можно ли понять, в чем дело?» (Письма II. Т. 12. С. 95). При отсутствии рукописей невозможно конкретно и в полной мере судить о цензурных самоограничениях, на которые вынужден был пойти Тургенев. Известно, однако, что в последующих изданиях «Записок охотника» Тургенев восстановил некоторые доцензурные чтения. Один такой случай есть и в «Касьяне с Красивой Мечи»; в журнальном тексте не было слов Касьяна: «И не один я, грешный… много других хрестьян в лаптях ходят, по миру бродят, правды ищут… да!..» Слова эти указывают на типичность фигуры Касьяна для тогдашней действительности, и появление их в отдельном издании 1852 г. следует считать не новым авторским вариантом, а восстановлением доцензурного чтения.

Поэтизация в «Касьяне с Красивой Мечи» «странничества» как одной из разновидностей духовной жизни народа стала причиной особенного успеха этого рассказа у славянофилов и «почвенников» со свойственным им патриархально-консервативным взглядом. Журнал «Москвитянин», сурово отозвавшийся о «Певцах» и «Свидании» и скептически о «Бежине луге», новый рассказ «Записок охотника» встретил одобрительно. В рецензии Ап. Григорьева (см.: Москвитянин. 1851. № 7, С. 420-423) выведенные в рассказе образы Касьяна и Аннушки объявлялись созданными «цельно и прекрасно» и принадлежащими «к удачнейшим созданиям г. Тургенева». Рецензент находил, что все детали в рассказе отличаются особенной «прелестью», а описание зеленой ветки на фоне глубокого неба — «прелестная картина истинного мастера».

Сходным образом оценил рассказ анонимный рецензент «Отечественных записок» (1851. № 4. Отд. IV. С. 104-105).

О «Касьяне с Красивой Мечи» О. Ф. Миллер говорил как об одном «из тех характерных представителей в своем роде поэтического начала народной жизни, которые носят название „юродивых“ или „блаженных“». При всей кажущейся детскости и юродстве, они обладают особого рода разумностью и «вовсе не детской способностью к широкоохватывающим обобщениям». Ученый критик противопоставил его «светски-натертым, элегантным представителям нашего благородного класса», «нашим литературным умникам», которые эгоистически занимали нас своими чисто личными и напускными «страданиями».

«Справедливости в человеке нет» — вот чем оканчивает Касьян; и в этом слышится уже затаенный и кроткий, по самой своей обобщенности, жизненный вывод народа из явлений крепостного права» (Миллер. С. 5-7).