Записки певца. Воспоминания прославленного тенора, артиста оперы Мариинского театра, участника «Русских сезонов» Сергея Дягилева в Париже и Лондоне

Мы называли Направника, с одной стороны, «папашей», принимая во внимание его возраст и отеческую заботу о нас, и с другой – «четвертой четвертью». Как поразительна была у Направника именно четвертая (а вообще говоря, последняя) четверть каждого такта! Как заметна была певцам – при любом их сценическом положении – эта непременно высоко подымающаяся рука Направника в белой перчатке, подготовлявшая так остро им ожидаемый грядущий акцент на «раз» следующего такта!

Здесь, как нигде, было понятно, что за пультом сидит не враг певцов, а самый искренний, самый преданный друг их, все силы употребляющий на то, чтобы все и у всех вышло как можно лучше…

Направник шел и еще дальше. Он готов был и прислушаться к тому, о чем толковый певец его заранее попросит. Например, кое-где дать свободу ритма, кое-где сделать побольше паузу, расширить фразу, замедлить, подождать – вообще учесть индивидуальность певца и иметь в виду и сценическое положение. И если подобные просьбы не слишком шли вразрез музыке, Направник делал все, чтобы помочь певцу в его нелегкой работе на сцене.

В антрактах «папаша» отдыхал, сидя в кресле в коридоре около «баритонной» уборной (к сожалению, у него не было своей комнаты). К концу антракта выходил на сцену, становился у занавеса и все время посматривал на часы.

Как было горько и обидно, если «папаша» в антракте не подозвал тебя к себе и ничего тебе не сказал! Это значило, что ты ему безразличен.

И наоборот, как было радостно, когда Направник сам подойдет к тебе и или «проберет», или ласково возьмет твою руку и прижмет к своему сердцу.

Тут вспоминается мне курьезная история, которую, может быть, стоит рассказать.

О ней я слышал из уст прекрасной артистки Мариинского театра, любимицы Направника, Марианы Борисовны Черкасской (драматическое сопрано), теперь покойной.

М.Б. Черкасская, по окончании Смольного института, была принята в труппу Мариинского театра очень молодой барышней. И как всегда и всех, ее посадили на лирику. Одной из первых ее лирических партий была партия Елизаветы в опере «Тангейзер».

Репетиции прошли благополучно. Но на спектакле в финале ансамбля второго акта (после состязания певцов) певица от волнения и неопытности повысила и без того высоченную ноту, да еще такую, на которой она остается одна и замирает на ней.

Следующий за нотой аккорд оркестра выдал фальшь.

В антракте Направник подозвал к себе юную Черкасскую и спросил (он говорил по-русски не совсем правильно и с акцентом):

– Зачем вы возвышаете?

Певица, конечно, сконфузилась, но ответила:

– Должно быть, от волнения, Эдуард Францевич.

Это, между прочим, постоянно случается с молодыми неопытными певцами: горячатся, волнуются, собой не владеют и употребляют не тот голосовой резонатор.

На это Направник категорически заявил:

– Это – очень ответственное место, и я тут ничем не могу вам помочь, – оркестр молчит. Так нельзя! Надо петь верно.

Возражать, конечно, не пришлось… Черкасская растерянно удалилась.

На втором спектакле «Тангейзера» – та же история… В антракте Направник сам подошел к певице и сухо сказал:

– Если вы мне в третий раз так споете, я вам не буду дирижировать.

Представляете ли себе, что почувствовала бедная молодая певица при таком заявлении главного дирижера театра? И это в первый год службы, когда певица числилась на испытании!

Третий спектакль все того же «Тангейзера». Певица не спала ночь и целый день нервничала и все время пробовала недающуюся ноту.

Но вот – вечер… Спектакль. Второй акт. По мере приближения к роковому месту – несказанные волнения…

– Пою, – говорит, – а сама молюсь: «Господи, помоги, научи, что сделать, как взять губительную ноту?» Вот уже близко. Сердце колотится. Хватаюсь за кресло. Еще несколько тактов и ноту надо брать… В последний момент решаю: будь что будет, ноты… не брать! И не беру. Но… Боже, как я волнуюсь; мне кажется, что нота все же звучит. Что же это? Дохожу до галлюцинаций? Что теперь со мной сделает Эдуард Францевич?

Акт кончился. Певица сама не своя от пережитого и предстоящего ужаса.

В антракте столкнулась с Направником. Он шел куда-то и на ходу бросил певице:

– Ну вот, сегодня было верно, – и прошел дальше.

У певицы дух захватило. Смогла лишь поклониться в ответ и, ничего не понимая, бросилась к себе в уборную.

Но следом за ней бежит суфлер оперы, останавливает ее и с укоризной говорит:

– Как же так, Марианочка, почему же вы ноту-то не взяли? Ведь я еле дотянул ее за вас!..

Это был изумительный Ник. Мат. Сафонов. Он не терпел непорядка на сцене и всегда и всем помогал и пел из своей будки за певцов и вместе с ними. Множество певцов обязаны ему этой помощью.

Как сама Черкасская, так и никто из тех, кому она эту историю рассказывала (я в том же числе), понять не могли, как это так и почему вдруг звук, шедший из суфлерской будки, и не женский, а мужской – теноровый, фальцетный, мог обмануть аналитическое ухо Направника?