Записки певца. Воспоминания прославленного тенора, артиста оперы Мариинского театра, участника «Русских сезонов» Сергея Дягилева в Париже и Лондоне

Тем не менее в оркестре Мариинского театра никогда не переводились люди, сохранявшие «еще душу живу» и интересовавшиеся музыкой, ценившие в ней стоящее и высокое. Они и сами трепетали и в других возбуждали особый подъем, чуть только появлялось что-нибудь действительно интересное. Приедет ли заграничный дирижер – все подтянуты, внимательны, не хочется ударить лицом в грязь перед иностранцем. Понравится ли певец – ему надо сыграть «как следует». Приходится ли исполнять новую, еще незнакомую, но талантливую вещь – интерес к ней полный, стараются исполнить как можно лучше.

Но нередко оркестранты развлекались во время исполнения и… озорством. Самое главное озорство состояло в том, чтобы попробовать нового дирижера и определить свое отношение к нему. Для этого на репетиции то один, то другой инструмент нарочно играл фальшиво, и все следили за тем, как на это дирижер реагирует. Коли получали замечание, подтягивались, а если «сходило» и дирижер не мог сразу определить, кто именно и насколько сфальшивил, – тогда «все» ясно, не слышит! Значит, играй, как хочешь, можно и дурака повалять…

И случалось, что иного дирижера оркестр попросту не слушался. Я неоднократно был свидетелем тому, как дирижер, что называется, из кожи лез вон: снимет пиджак, останется в жилете, безумно размахивает руками, привстает и даже кричит, а оркестр ни с места… И это тот самый оркестр, который в других руках реагировал на малейшее движение не то что руки, но на движение даже сустава мизинца дирижера.

Жили в оркестре и остроумие и шутка. Находились озорники, забавлявшие товарищей даже во время спектакля колкими репликами и замечаниями, конечно, негромкими, по поводу происходящего на сцене или опять-таки в сторону дирижера. Надо же было чем-нибудь развлекаться и скрашивать, как говорили оркестранты, светлые потемки оркестровой жизни, ибо вся она проходит при электрическом освещении…

Иногда я очень жалел оркестр: у людей праздник, например Рождество или Пасха, а у оркестрантов – горе: усиленная, удвоенная работа по два спектакля в день. Я знаю случай, когда на Рождество оркестр утром играл балет «Конек-Горбунок», а вечером «Тристана и Изольду». Оркестранты жаловались, что «этого никакие нервы не выдержат!»

Жалел я оркестр и в другом отношении. Оркестру, как и хору Мариинского театра, раз в год полагался бенефисный спектакль (весь сбор в пользу оркестра). Старались, как можно больше собрать денег, вздували цены. Но так как обычные спектакли по вздутым ценам сборов не делали, то оркестранты вынуждены были прибегать к «трюкам» и додумывались иногда до невероятных вещей. Я помню, например, в бенефис оркестра поставили оперу «Фра-Дьаволо» с Собиновым в заглавной роли. В другой раз оперу «Вертер» с ним же и с дирижером А. Никишем за пультом. Какова же тут была роль бенефицианта-оркестра? А однажды оркестр выпустил на своем бенефисе… Плевицкую. Куда же дальше идти?

И все-таки я очень любил оркестровых людей. У меня много было друзей среди них. И как многому я около них научился! Они-то главным образом и могут способствовать музыкальному развитию певца и привить ему вкус к хорошей музыке. По гроб жизни буду признателен своим оркестровым друзьям.

Хор Мариинского театра

Второй исполнительской «армией» в сто человек был изумительный хор Мариинского театра. О качестве его и его достижениях мы уже говорили выше. Прибавлю здесь, что и хоры подобного рода были мыслимы только в России и совершенно неизвестны на Западе.

Я очень дружил и с хористами, имел среди них много приятелей. Тем более что некоторые из них, особенно женщины, обладали и некоторым образованием и начитанностью.

Общая музыкальная культура хора, конечно, была ниже оркестра. Но некоторые хористы были тоже настоящими мастерами своего дела. Я бы даже так сказал: в смысле практическом они были большими знатоками и людьми с громадным опытом. Почти все свободно читали с листа (в пример многим и многим солистам) и мастерски умели управлять хором. Я знавал многих, которые по субботам и праздникам образцово вели хоровое дело в церквах. Это было их побочным заработком.

Нужно сказать, однако, что я очень и очень жалел хористов. Уж очень несладка была их судьба: беспросветная занятость в театре, ежедневные репетиции, причем каждый хорист обязан был расписаться в явке на репетицию, и спектакли, не дающие личного удовлетворения.

У многих хористов были замечательные голоса, и каждый из них мечтал попасть и в солисты, но по тем или другим причинам это не удавалось. Из хора трудно переводили в солисты, и это, по-своему, было рационально: чтобы не «обескровливать» хора. Но это было крайне тяжело для собиравшихся в солисты.

Отсюда – психология хористов, как психология неудачников. Театр в их представлении – это изводящая и изматывающая человека «лямка». Ради нее не стоит ни стараться, ни интересоваться театральной работой.

Этим объясняется, что хор часто во время действия болтал на сцене о житейских домашних делах. Редкому режиссеру удавалось заинтересовать хор сценой.