Записки певца. Воспоминания прославленного тенора, артиста оперы Мариинского театра, участника «Русских сезонов» Сергея Дягилева в Париже и Лондоне

Мне как-то раз случилось здесь, за границей, встретиться со знаменитым итальянским певцом – баритоном Маттиа Баттистини. Оба мы с ним пели во дворце испанского короля Альфонса XIII на дипломатическом вечере – концерте 3 января 1923 года. Узнав, что я русский, Баттистини со мной только и говорил, и все про Россию и про то, с каким успехом он пел там (между прочим, он пел и партию Демона в опере «Демон» Рубинштейна, конечно, не по-русски), и как умиляли его овации русской молодежи.

В конце концов он взял программу нашего дворцового концерта и написал на ней:

«А Monsieur Alexandrovitch avec le souvenir de gloire». И дальше по-русски: «Nikaghda nizaboudou Rossii…»[31]

Эту программу с таким его автографом я храню у себя до сих пор…

Приблизительно в таких же тонах приходилось мне разговаривать о России с Фелией Литвин, с Артуром Никишем, с Розой Феар и другими иностранными артистами.

К сожалению, наша безудержно восторженная молодежь доводила свои восторги до крайности, до настоящего безумия. Нечего и говорить, разумеется, что шумела и кричала она ужасно (и этим портила, себе и другим, впечатление от музыки, а заодно и свои голоса, иногда очень ценные). А иногда с ней случались и несчастия и даже катастрофы.

Я помню студента, который, сидя в Московском Большом театре, «сошел с ума» от вальса «Фауста» и в нем от соло скрипки и крикнул, что было силы, – «Альта́ни» (фамилия дирижера, управлявшего оперой) и после долгое время не мог даже говорить…

Помню рассказ про другого безумца – тоже студента, и тоже в Московском Большом театре, который при вызовах артистов вошел в такой раж, что крика ему показалось недостаточно, и он стал махать артистам своей студенческой шинелью. И махал с такой силой, что шинель перевесила корпус студента и несчастный с высоты четвертого яруса театра упал в партер и… разбился насмерть.

Но было бы совершенно неверным считать, что русская молодежь, ничем, кроме шума, на оперу и не реагировала. Наоборот, наш молодой шум был полон содержания. Он отражал в себе оценку не только самых внимательных, но и самых придирчивых слушателей, в какой-то мере «знатоков искусства». Даже в глухих углах необъятной России мы ухитрялись воспитывать в себе вкус к прекрасному и вынашивать идеалы и в таком виде перекочевывать потом в столицы в студенчество. Во всяком случае, к оперным спектаклям мы относились почти как к священнодействию.

Среди нас, юнцов, было немало поющих. Естественно поэтому, что в опере наше внимание и привлекали, прежде всего, певцы. Мы наслаждались вокальностью – красотой волнующих, наполнявших театр звуков и мастерством певцов, их уменьем выделывать голосом такое, чего не выделать другим.

Однако мы всегда хотели не только удивляться мастерству, но хотели слушать углубленное, выразительное, душу трогающее пение. С этой стороны мы всегда оставались русскими. Русское пение было нам и понятнее, и ближе, и интереснее. Несмотря на меньшую ослепительность пения русских певцов по сравнению с иностранными (особенно с итальянскими «соловьями»), русское исполнение захватывало нас сильнее. Даже самые голоса русские нравились нам больше. Они не были так высоки, так звонки и металличны, они всегда были как бы прикрыты какой-то легкой «вуалью», как говорили о них на Западе, но зато эта «вуаль» придавала им чарующий русский оттенок тембра и превращала пение в теплое, углубленное, выразительное и трогательное. Помните ли вы изумительный по теплоте голос Л.Я. Липковской или голос А.В. Неждановой, у которой к тому же и техника голоса была выше?.. Ее техника (по выражению К.С. Станиславского) была доведена до шалости, до озорства…

А у Ф.И. Шаляпина, голос которого иногда звучал особенно хорошо в маленьких, но полных значения фразах? Помните, например, как в пятой картине «Бориса Годунова» он обращается к дочери со словами: «Что, Ксения, моя голубка» и проч.?.. А непревзойденная, классическая кантилена его Сусанина, – прощание с дочерью в третьем акте «Жизни за царя» – «Ты не кручинься, дитятко мое»!..

Какое это сочетание чистоты и точности звучания голоса (на mezzo voce) с лаской и сердечностью любящего отца! Совершенно исключительные впечатления, всегда и всеми отмечавшиеся, как незабываемые!

Иногда русские (да и не только русские) певцы то или другое трудное место пели не в тоне, как написано, а «пунктируя» его, – пели полутоном и даже целым тоном ниже. Но мы этого не замечали, и нам это было все равно – было бы лишь хорошо спето. Не забудемте, что опять-таки сам Шаляпин кое-что «пунктировал» и пел ниже. Например, одну из фраз арии Бориса в пятой картине – «За тяжкий мой грех в испытанье» – он пел октавой ниже или «Не плачь, дитя» в «Демоне» (полтоном ниже) и проч.