Записки певца. Воспоминания прославленного тенора, артиста оперы Мариинского театра, участника «Русских сезонов» Сергея Дягилева в Париже и Лондоне

Когда ты почти что готов, остается надеть лишь верхнее платье (камзол, плащ, пелерину, мундир, фрак и т. д.). Садишься гримироваться. Это – самостоятельная процедура. Иногда не сразу ладится. Но в последнюю минуту придет парикмахер. Больше всего помню всеми любимого лысенького заику Федора Григорьева. Он был художником своего дела и любимцем Ф.И. Шаляпина.

Он посмотрит, поправит, кое-что уберет, кое-что прибавит, а в общем благословит, – и готово. Теперь можно распеться.

Распеваются в каждой уборной. И здорово! Вовсю! Вот закатил рулады и сам Федор Иванович Шаляпин.

И странное дело, обычно артисты в уборных поют и повторяют отдельные места из своей партии, но очень часто затягивают и не свое, поют бог знает что. Мужчины берут куски из женских партий, высокие голоса поют партии низких голосов, и наоборот. Я лично все твердил «что гадать о свадьбе», первую фразу Сусанина-Шаляпина из «Жизни за царя», донеся ее с собой из моего отрочества до Мариинского театра.

Но чаще всего, впрочем, артисты не столько поют, сколько пробуют – «в маске ли у них звук?». Для этого культивируют и пробуют наряду с гласными согласную «м». Подражая итальянцам, все время твердят на разные лады слова: mia mamma.

Рассказывают про одного баса – бывшего диакона, поступившего в оперу, – что он тоже гонялся за согласной «м» и распевался во всех тональностях на фразе: «Ах, да не об энтим, мамаша!» Очевидно, он очень привык к этой фразе дома, пререкаясь с мамашей.

Но вот, наконец, ты совсем готов: одет, обут, загримирован. Выходишь еще раз в кулисы и на сцену.

Боже, что там делается! Кроме солистов, пришедших тоже оглядеться, взглянуть на обстановку, поздороваться с дирижером и партнерами и чиновниками конторы театров, стоящими у занавеса, ты застаешь еще целые армии самых разнообразных людей. За занавесом оркестр настраивает инструменты, а на сцене снуют взад и вперед рабочие сцены в синих рубахах, осветители – в коричневых. Говорят, их было у нас около 30 человек. Грудятся солдаты Финляндского полка из духового военного оркестра для игры во время действия в кулисах или на сцене. Казаки, готовящие для выхода на сцену лошадей на резиновых подковах. Хор мальчиков Придворной певческой капеллы; статисты и среди них немало студентов. И, наконец, мало-помалу, по звонкам, спускается сто человек хора. За ним – балет…

Откуда все это взялось и сколько же народу будет на сцене во время действия? Случалось, что в некоторых, так называемых обстановочных операх участников сосчитать было невозможно.

Однако начинают… Последние звонки… Дирижер спускается в оркестр, и без единой минуты опоздания, ровно в восемь часов вечера, начинается увертюра. У артистов – нервная дрожь. Кое-кто крестится. Большинство сосредоточенно уходит в себя.

Если бы я был писателем-художником, я мог бы многое рассказать и о ходе спектакля, о том, как и кто пел, о том, как мы вслух разговаривали на сцене[27], о спектаклях особого значения, о подъеме, о «нерве» спектакля, о том, как некоторыми из них мы сами заслушивались, о выдающихся и знаменитых артистах.

Но где же мне за все это браться? Это не в моих возможностях.

Оркестр и его психика

Музыкально-исполнительский аппарат Мариинского театра состоял, как и везде, из трех основных элементов («армий»): оркестра, хора и солистов. Каждая по-своему характерна и у каждой в театре шла особая жизнь, непохожая на других.

Самая большая «армия» и самая культурная – это оркестр. В нем значилось 120 человек, но на спектаклях играло меньше – около 100 человек, существовали очереди, свободные от спектаклей дни. Существовало и особое оркестровое «хозяйство», – заведующий, слуги, распределение очередей, хранение и раскладка нот по пюпитрам, хранение инструментов, касса и проч.

Высокий и строгий конкурс при выборе оркестрантов делал, конечно, то, что в оркестр принимали лишь мастеров своего дела. Каждый из них много и долго учился, окончил консерваторию по специальному предмету и, кроме того, был знаком и с историей и с теорией музыки, знал, что такое стиль, форма.

А было в оркестре немало профессоров музыки – людей с большим музыкальным образованием. Ищущему певцу всегда было и интересно и полезно с ними общаться.

Достижения оркестра были громадны, и возможности его неограниченны. Мы уже говорили выше, что подобных оркестров в Европе не существовало.

Однако оркестровая жизнь была трудной: огромная занятость в театре[28], а в разгар сезона и летом, когда обычно все отдыхают, еще и в концертах[29]. Все это, вместе взятое, превращало жизнь оркестрантов в крайне нервную, утомительную с вечной погоней за заработками[30] и приводило к тому, что люди крайне уставали и в них притуплялся интерес к музыке, становилось безразлично, что играть и, главное, как играть. Все надоело, все – «все равно», никого ничем не удивишь. Единственная мысль и забота о том, как бы не задержали, как бы из-за кого-нибудь, чаще всего из-за певцов, не пришлось повторять и проч.