Записки певца. Воспоминания прославленного тенора, артиста оперы Мариинского театра, участника «Русских сезонов» Сергея Дягилева в Париже и Лондоне

Первые три года в Мариинском театре (сезоны 1909–1912 годов) я вспоминаю теперь как время очень интересной, но и очень напряженной работы. Театр постепенно вводил меня в теноровый репертуар, и я уже в достаточной мере его тогда на себе и нес. В свободное же от театра время я «пропадал» в оперном классе А.П. Петровского. И настроение мое тогда было превосходным. Ведь я, можно сказать, с утра и до вечера занимался своим любимым делом, ему одному я только и принадлежал и столько нового для себя узнавал. Передо мною открывались такие области и такие горизонты, о существовании которых я раньше и не подозревал.

И надо же было так случиться, что я попал в Мариинский театр в период, когда, по выражению Шаляпина, «в него, торжествуя, вступала русская музыка»… Что ни год, то новая русская постановка. Некоторыми из них («Борис Годунов», «Хованщина») руководил сам Федор Иванович. Тогда и у меня из двадцати с лишком уже петых на сцене партий больше половины были русскими.

Я был обеспечен и материально: сверх театрального жалованья я довольно много пел для граммофона и на вечерах в петербургских салонах.

Пение для граммофона, как теперь радио, это особая область, требующая и сноровки и привычки к ней.

Да и не всякий голос хорошо «ложится» в граммофон. Мой голос почему-то «лег», и граммофонное общество даже законтрактовало меня на несколько лет.

Иметь дело с граммофоном, конечно, стоило: это и заработок неплохой, и реклама хорошая. По граммофону тебя начинают знать и в провинции. Приезжаешь туда, как знакомый.

Однако я не могу сказать, чтобы процесс напевания пластинок был приятен. И без того ты нервничаешь перед рупором, а тут еще тебе всячески мешают: делают знаки, одергивают, поправляют, двигают твой корпус рукою – то ближе к рупору, то дальше от него. При таких условиях пропадает всякое настроение, а иногда и желание петь. Ты все время должен кому-то подчиняться, и все у тебя выходит не так, как было бы, если бы ты пел один: свободно и без помехи.

Постепенно, впрочем, и к этому привыкаешь, приспособляешься.

Однажды меня совсем задергали, пока я пел. Я злился, еле довел пение до конца и, едва кончил, сказал вслух перед рупором: «Да что же это за наказание? Ведь это же!..» Но мне не пришлось кончить фразы. На меня со всех сторон замахали руками, прикладывая палец ко рту.

За пластинки нам баллы ставили. Эта пластинка получила 5, но пришлось перепевать: нельзя же было выпустить с моими словами протеста!

Сравнительно за короткий период времени мною было напето для граммофона около 30 пластинок, сольных и ансамбльных, с хорошим выбором репертуара. Граммофонное общество предоставляло поющему свободу выбора, и я имел пластинки как оперные (из «Орфея и Эвридики» Глюка, из «Моряка-скитальца» Вагнера, из «Псковитянки» Римского-Корсакова, из «Евгения Онегина» и из «Русалки»), так и ряд романсов Чайковского, Бородина, Римского-Корсакова и др.

К моему величайшему сожалению, за рубежом у меня не оказалось ни одной из моих пластинок. Из России я не смог их вывезти: мы уехали оттуда нелегально, а за границей я просто не догадался их приобрести. Мне казалось, что это не нужно. А между тем они были в продаже и в Варшаве, и в Риге. Я их там слышал и видел и даже приобрел две и подарил друзьям на память. Очень и очень теперь раскаиваюсь, что не приобрел ничего для себя.

Как курьез отмечу, что раз, зайдя к знакомым в Эстонии, услышал вдруг радиопередачу из советской России. Исполнялся романс Бородина «Спящая княжна» с оркестром под управлением Варлиха, дирижера придворного оркестра. Исполнителем был… Александрович.

Увы, я слышал только самый конец романса. И больше никогда мне ничего такого слышать не удавалось.

Артисты – и в особенности императорские – нередко получали приглашения петь в петербургских салонах-гостиных. Приглашали и меня, и мне не раз приходилось выступать на великосветских вечерах в особняках на Английской, на Французской набережных, на Мойке, на Сергиевской, на Фурштадской. Не любил я, грешным делом, этих выступлений. Всё как-то «на тычке», публика – слишком близко, между нею и тобою нет расстояния. Поешь – и люди тебе прямо в рот смотрят.

Но это бы еще ничего. Главное, что ты толком не знаешь, кто ты здесь, в салоне-то, гость или музыкант-наемник? Часто тебе даже угла не отведут. Приходится раскладывать ноты где-нибудь на стульях, тут же в гостиной, где публика. Тебя никому не представляют, ни с кем не знакомят. Тебя наняли. Тебя заметят только тогда, когда придет твоя очередь, ты выйдешь и запоешь.

В связи с этим у меня раз разыгралась пренеприятнейшая история. В одном из салонов на Французской набережной, не помню точно у кого, нам артистам – нас было трое: певица Кобеляцкая-Ильина, пианист-аккомпаниатор и я – отвели все-таки «артистическую комнату» рядом с гостиной.

Мы выходили на эстраду и держались порядка напечатанной программы. Но когда я с аккомпаниатором вышел на публику, то не успел еще и рта раскрыть, как среди публики поднялся какой-то господин и, не обращая на нас никакого внимания, начал что-то декламировать.