Записки певца. Воспоминания прославленного тенора, артиста оперы Мариинского театра, участника «Русских сезонов» Сергея Дягилева в Париже и Лондоне

Бывали, впрочем, и неприятности, чаще всего из-за аккомпаниатора. Если не привезешь своего из Петербурга, в провинции намаешься с местными пианистами. Они всегда подведут, и ты проигрываешь как исполнитель.

«Халтуры», в общем, – безобразие. Мне всегда хотелось влить в них какое-нибудь содержание и придать им хоть какой-нибудь смысл. Все-таки ты ведь из столицы, едешь в провинцию, где люди ничего путного и не слышат. Надо же привести им что-нибудь действительно интересное или новое.

Но осмысливать кратковременные (одно- или двухдневные) «халтуры», конечно, не удавалось. Все они носили одинаковый, случайный и торопливый характер, безо всяких забот о программе, о подборе исполнителей.

Это возможно было лишь в поездках иного характера и иной формы, – поездках длительных, хорошо подготовленных.

Я лично участвовал и в таких и с ними исколесил почти всю Россию – «от Финских хладных скал до пламенной Колхиды» и от Петербурга через Сибирь до Владивостока и обратно. Для таких поездок уезжали надолго – на месяц, а то так на два и больше. Понятное дело, в свободное от театра время, – преимущественно весной или во время театрального сезона, но только после долгих и неприятных хлопот в дирекции об отпуске.

В первый раз в длительную поездку по центру и югу России, включая Крымское побережье, меня пригласила артистка Мариинского же театра М.А. Михайлова – лирико-колоратурное сопрано. Была уже вторая половина апреля, и мы все ждали возможности «удрать» до официальной даты закрытия сезона в театре (30 апреля). Но мне это не удалось: меня не отпустили. Михайловой с пианистом-аккомпаниатором пришлось уехать пока одной, а я после должен был догнать их.

Поездка эта для меня очень памятна.

Никогда я не забуду, прежде всего, ее начала, как я уехал тогда из Петербурга. Приезжаю я на вокзал, сажусь в вагон второго класса. У меня спальное место. Носильщик вносит мои вещи и сразу натыкается на препятствие: в купе дама и какой-то господин в котелке, и все полки для багажа до отказа забиты корзинами и чемоданами едущих. Носильщик в нерешительности останавливается и, обращаясь ко мне, спрашивает:

– Что делать-то, барин?

– Как что? – говорю. – Надо положить и мои вещи. Вот эту корзину двинем влево, положим ее на другую, а мои чемоданы на ее место! Иначе как же?

И вдруг чувствую, что меня кто-то трогает за локоть и говорит пониженным голосом:

– Молодой человек! Тут генерал один едет. Это его корзины. Лучше бы вы не трогали их…

Оборачиваюсь. Оказывается, так заговорил со мной господин в котелке.

– Какое мне дело до генерала? – отвечаю ему твердым голосом. – Он едет, но ведь и я тоже должен ехать, и мне нужно уложить свои вещи.

– Ей-богу, генерал, – почти шепотом продолжает котелок. – С лампасами! И ордена у него в корзине-то!

– Оставьте меня в покое, – отвечаю. – Меня совсем не могут интересовать ни лампасы, ни ордена.

– Так, так, – продолжает котелок и уже более громким голосом: – Видать – из актеров будете. Небось, в турне направляетесь. Ну, дай бог, не по шпалам обратно-то.

Меня это, что называется, «накалило». Я отпустил носильщика и вышел в коридор, весь кипя и возмущаясь.

– Вот так история, – говорю я провожавшему меня брату, – нанесла же меня нелегкая на этого типа. Придется ведь ехать с ним – от него не отвяжешься.

С этими словами отошел я к ближайшему окну вагона, закурил папиросу, стою, и все во мне от возмущения ходуном ходит.

А котелок-то выглядывает из двери мне вслед и дразнящим мальчишеским голосом тянет в мою сторону:

– А я знаю, как вас зовут! Сашей…

Чтобы как-нибудь разрядить атмосферу, вступил в разговор с ним мой брат и говорит:

– Что ж тут удивительного? Вы просто слышали, как я его (указывая на меня) называл Сашей. Вы вот отгадайте лучше, как меня зовут!

– Вас Колей, – ответил котелок, стоящий в дверях.

– Ну вот, и не отгадали… Меня зовут Мишей.

– А! Мишей! Это тоже имя хорошее! А меня знаете как зовут?

Он вынул из бокового кармана пиджака какой-то особенный футляр с двумя серебряными досками, и в нем у него паспорт, который он торжественно развернул. Оказалось, что его зовут Анатолий Леонидович Дуров. Это был знаменитый, гремевший не только на всю Россию, но и за границей, клоун, дрессировщик, – кумир, прежде всего, всех подростков, страстных любителей цирка.

Едва я услышал это имя, как у меня вся злость прошла. Я вернулся в купе, протянул Дурову руку и, называя себя, говорю:

– За что же вы меня, батенька, разыграли этак? Я и понять ничего не мог! Неужели вы не почувствовали, что я с малых лет ваш горячий поклонник. До сих пор вспоминаю то собак-математиков ваших, то всадников-крыс, то свиней верховых. Давно мне хочется познакомиться с вами и узнать, как это вы таких чудес достигаете!