Записки певца. Воспоминания прославленного тенора, артиста оперы Мариинского театра, участника «Русских сезонов» Сергея Дягилева в Париже и Лондоне

– Да каких же чудес? – говорит он, пристально и бесцеремонно меня разглядывая и пожимая мою руку. – Чудес тут нет… А есть только то, что публика дура, и больше ничего! А что вас-то я разыграл, так это уж манера у меня такая… Вы не обессудьте! Люблю я подразнить человека. Вот жена моя – позвольте мне вас ей представить! Она давно уже меня останавливает и все говорит: «Оставь ты его, он тебя не понимает». А я ей в ответ: «Ничего, зато я его понимаю»…

Словом, мы познакомились, разболтались. Разумеется, никакого генерала у нас в купе не обнаружилось: ехал очень скромный армейский офицер без всяких орденов и лампасов.

Мы все четверо очень удобно устроились, разложили вещи, и у каждого из нас было лежачее место. Однако ночь мы не спали. Дуров все время болтал и не давал уснуть ни минуты.

Несмотря на это, могу сказать, что никогда не проводил такой веселой бессонной ночи.

Чего-чего не наслушался я тогда от Дурова! Это, несомненно, блестящий талант, развившийся – увы! – в атмосфере ужасающих низов цирка.

По его словам, он рано «закончил свое образование»: он был уволен из первого класса кадетского корпуса, без права поступления куда бы то ни было… И единственная, открывшаяся перед ним дорога – начать учиться кувыркаться в цирке.

Почему-то это дело у него пошло, а рядом с ним он мало-помалу начал постигать и иные отрасли цирковых специальностей; он не без результатов обучал собак танцам, крыс верховой езде на собаках. А главное, у него обнаружились недюжинные способности по болтовне с публикой, по одурачиванию ее, по втиранию ей очков.

Через несколько лет из него выработался замечательный клоун-специалист по умению смешить серьезом. Какими бы глупостями он на арене ни занимался, что бы он ни болтал – публика помирала со смеху, «надрывала животики». Успех он всюду имел громадный.

Вот что запомнилось мне из его бесконечных ночных рассказов. Однажды он для своего бенефиса объявил «Полет Дурова под куполом (он выражался под «кумполом») цирка с одной его стороны на другую». Публика повалила на это представление валом. Битковый сбор!

В известный момент Дуров показывался публике из большого ящика, укрепленного под потолком, стрелял в воздух из револьвера, что-то изо всех сил орал и снова скрывался в ящике. В ту же минуту раздавался выстрел, и выскакивала фигура из симметрически расположенного ящика на другой стороне цирка, что-то тоже орала и тоже проваливалась с тем, чтобы опять все началось из первого ящика.

– Так и скакали мы из разных ящиков и смешили публику, – говорил Дуров, – с братом моим Володькой… У него и рожа такая же, и голос такой же паршивый, как у меня. Зато успех! И всем было весело!

В другой раз (уже поссорившись и разошедшись с «Володькой») Дуров приготовлял для своего бенефиса петуха, поющего ку-ка-реку по заказу.

– Долго, – говорит, – я возился с петухом, но не знал, как его заставить меня слушаться. Старался больше всего действовать лаской: гладил его, всячески приучал к себе, говорил ему нежные слова, кормил любимым кормом, но результатов особенных не было. То запоет мой петух, но сам по себе, а то сидит, нахохлившись, и молчит, хоть ты проси не проси его. Время шло однако, цирковые номера мои иссякли, и я решил объявить мой бенефис с петухом, поющим по заказу. Запоет он у меня или не запоет – это уж как бог даст, думаю. А коли не запоет, – как-нибудь вывернусь, придумаю что-нибудь… И вот появились широковещательные афиши о бенефисе Дурова и о петухе. Публика, как неистовая, бросилась к кассе, все билеты были распроданы. В день представления прилег я отдохнуть после обеда. И только было стал забываться, как вдруг меня спешно будят. Прибежал мальчишка из цирка, бьет тревогу. «Анатолий Леонидович, – говорит он чуть не плача, боялся, должно быть, что ему попадет, – идите-ка скорее в цирк… Посмотрите сами, в каком виде ваш петух. Его нельзя показывать публике». Как сумасшедший бегу я в цирк, и – о ужас! – в самом деле, мой петух в невозможном виде. Он живой, но весь голый. Все перья выщипаны… В хвосте только оставлены три длинных пера. Вот так штука! Покачал я головой. Выругал мальчишку за недосмотр, дал ему затрещину. Но кто же это понаделал все-таки? И что же теперь предпринять? Соображаю, что это не иначе как брат Володька подослал кого-то ощипать моего петуха и этим сорвать мой бенефис. Но не тут-то было, думаю. Вывернусь!

Подзываю я опять мальчишку, вынимаю из кармана трешницу и спрашиваю – можешь ли ты мне к вечеру раздобыть двух хороших петухов? Раздобудешь, – еще получишь. «Постараюсь, – говорит, – Анатолий Леонидович». Я пошел домой досыпать. Вечером сижу и гримируюсь в своей уборной в цирке. А сбоку от меня на полу в закрытой корзине сидят петухи, которых я увижу только по выходе на арену. В какой-то момент мне говорят: «Анатолий Леонидович, ваш выход!» Ну что ж? Осенил себя крестным знамением, взял корзину с петухами и выхожу на арену. Меня встречает гром аплодисментов. А я весело болтаю с публикой, рассказываю ей всякий вздор и между прочим опускаю руку в корзину и достаю первого попавшегося петуха.