Записки певца. Воспоминания прославленного тенора, артиста оперы Мариинского театра, участника «Русских сезонов» Сергея Дягилева в Париже и Лондоне

То, что предстало моим глазам, изумило меня до крайности, и я никогда не забуду полученного впечатления. Передо мной, направляясь к урне посреди сцены, медленно проходила совершенно незнакомая мне женщина, лишь отдаленно кого-то напоминавшая. Мне был чужд весь ее облик… Вся ее фигура, лицо, движения были преисполнены безысходной скорби. Ее взгляд, устремленный на «дорогие останки» в урне, отражал бесконечную тоску и любовь.

Когда же она под раздирающие душу аккорды подошла вплотную к урне и, ломая руки, склонилась и застыла перед ней, я не мог ни оторвать от нее глаз, ни… удержать катившихся у меня по щекам слез…

Аккорды замерли… В зрительном зале царила характерная глубокая гробовая тишина. И лишь спустя несколько секунд потрясенная, как и я, публика разразилась бешеными рукоплесканиями. А Ольга Осиповна поднялась как ни в чем не бывало, приветливо и много раз раскланялась с публикой, послала ей воздушный поцелуй и прибежала опять ко мне «дурить» и пить чай.

Тут только понял я, какая большая артистка Преображенская. Она так просто и так выпукло показала мне, что искусство, действительно, не в том, чтобы плакать, когда тебе хочется плакать, а в том, чтобы плакать, когда тебе хочется хохотать. И наоборот!

И как ново, как удивительно для меня было то, что такое искусство с необычайной силой показала мне… балерина!

По мере дальнейших наших концертов я стал еще внимательнее присматриваться к ее «номерам», и они мне все больше и больше нравились. А она начала прислушиваться ко мне, что пою и как исполняю. И кончилось все это тем, что у нее отобралось любимое из моего репертуара, а у меня – из ее.

Она, например, говорила мне, что я до слез ее трогаю исполнением ариозо Германа («Прости, небесное созданье») из «Пиковой дамы» и воодушевляю ее «Баркароллой» Грига, а я с ума сходил от ее ноктюрнов и от «Valse Trieste» Сибелиуса.

И чем дальше мы ехали, тем больше привыкали друг к другу, и нам стало казаться, что наши выступления носят именно совместный характер, – мы дополняли друг друга. И в ряде следующих городов (Уфа, Самара, Сызрань, Саратов, Екатеринослав, Пенза, Тамбов, Воронеж, Харьков, Курск) наши концерты оценивались уже не как простой дивертисмент, а как нечто целое, спаянное какой-то внутренней связью.

– Какой интересный вечер! – говорили нам.

И я стал успокаиваться, чувствовалось все большее и большее удовлетворение от поездки. И мы дошли до того, что стали держаться какой-то «стильности» программы. Например, я пел отделение исключительно Чайковского и Ольга Осиповна танцевала Чайковского (преимущественно из его балетов); я – Грига и она Грига и т. д. Получалось совсем уже необычно и ново по замыслу.

Громадную роль при этом сыграл наш молодой пианист А.И. Лабинский. Я знал его еще 14-летним мальчиком. Я был уже на сцене, а он учился в Петербургской консерватории. Он приходил ко мне в дом, и мы с ним много «музыканили» и тогда уже подружились. Вспоминаю, как у него шевелились уши от удовольствия, когда я ему предлагал поиграть что-нибудь «вкусное». Между прочим, он еще мальчиком поражал меня умением «читать ноты с листа». Говорили, что на всю консерваторию было двое таких – Лабинский и некий англичанин.

В вечерах с О.О. Преображенской Лабинский как-то особенно подошел к нам. Будучи человеком очень способным, он быстро охватил и наш репертуар и наши настроения и удивительно спаялся с нами. Играл ли он соло, аккомпанировал ли, – чувствовалось, что он «наш» до конца. Он ничем не нарушает целостности наших вечеров, мы не двое, а трое в музыке…

Так мы и стали концертировать дальше и, закончив одну поездку, отправились спустя некоторое время и в другую. Мы проехали всю необъятную Сибирь – до Владивостока и обратно, и всюду нас сопровождал шумный успех. А позже, когда мы попали в эмиграцию, мы и за границей не раз выступали втроем…

Когда-нибудь попробую рассказать и обо всем этом, а пока что у меня на очереди рассказ и еще про одну поездку с О.О. Преображенской, совершенно исключительную по своему характеру и заданиям.

Пришла революция. Наступило лето 1917 года. Временное правительство слабело с каждым днем и металось в бесплодных попытках спасти положение.

Нас, артистов, пробовали вовлекать тогда в так называемую «Ордуха» (т. е. организацию духа). Мы должны были состоять в особых командах, готовых по первому требованию выезжать в тот или иной полк и устраивать там концерты.

Наряду с этим из военнообязанных артистов составлялись так называемые «Лао» (т. е. летучие артистические отряды) для обслуживания фронта.

Ничего путного из этого не получалось. Выступления по петербургским разнуздавшимся полкам никакой «организации духа» принести не могли. А пресловутые «Лао» сами способствовали развращению и разложению фронта. Они привозили солдатам низкопробные развлечения: ставили отрывки из опереток, пьесы, вроде «Ворона в павлиньих перьях», с куплетами фривольного содержания, соответствующие танцы, рассказывали скабрезные анекдоты и проч.