Записки певца. Воспоминания прославленного тенора, артиста оперы Мариинского театра, участника «Русских сезонов» Сергея Дягилева в Париже и Лондоне

Придя в театр, я встретил там почти уже всех приехавших и был поражен тем, какой большой артистический аппарат прибыл: десять петербургских артистов, пять из Москвы да восемьдесят человек хористов тоже наполовину петербургских (Мариинского театра), наполовину москвичей (из Большого). Хор уже взяли в работу, и с ним и статистами вот уже несколько дней возился изумительный Александр Акимович Санин.

Приехали и художники-декораторы, тоже давно уже здесь работающие, и целая армия балетных артистов-солистов Императорского балета из Москвы и Петербурга и кордебалет, преимущественно из Варшавы, но русские.

И «что шуму, что гуденья» принесли с собой в театр эти люди! Почти все друг друга знают, а кого не знают, знакомятся, и с новыми знакомыми болтают без умолку. Преимущественно делятся впечатлениями от поездки и от Парижа. Большинство – в первый раз за границей.

Конечно, раздается и смех. То смеются над артистом, который, едучи один, ухитрился проехать по Германии с одной-единственной, бог весть как произносимой фразой для вагона-ресторана: «цвей вейх гекохте эйер» и «буттерброд», чего немцы не понимали. То над другим, который никак не может сказать, где он живет в Париже: «Рю… рю… ах, черт! Как же называется эта рю?»

То группа хористок рассказывает, как они успели уже прокатиться по метро. Сидят компанией, громко болтают по-русски и хохочут до упада. А напротив сидит старичок, добродушно их слушающий и улыбающийся… Одна из хористок заметила его и, озорства ради, обращается к нему с фразой: «А ты, пупочка, чему же все улыбаешься?» А он ей в ответ на чистейшем русском языке: «Да вот давно не слыхал русской речи… Приятно послушать!»

Однако рекорд всех этих историй побил рассказ двух балетных (он и она) о том, что случилось с ними при проезде через Германию. Сидели они в купе. Обоим было весело. Болтали, дурили, хохотали, ели шоколадные конфеты и искали, что бы такое выкинуть от безделья…

В том же купе, поодаль от них, в углу сидел человек, углубленный в чтение газет и журналов. Решили его задеть и, поднося ему коробку с конфетами, заговорили с любезнейшей улыбкой:

– Ну, ты, немецкая образина, хочешь попробовать русского шоколаду? Это не то что ваша немецкая дрянь!

А он им в ответ:

– Благодарю вас, я шоколаду не ем!

Казалось бы, и конец… Так нет же! По приезде в Париж балетные, к своему ужасу, узнали, что господин-то, которого они разыгрывали, оказался дирижером Н.Н. Черепниным, ехавшим в Париж к Дягилеву дирижировать балетными спектаклями…

Нам предстояла в Париже задача провести целиком две русские оперы-трагедии с Шаляпиным во главе – «Бориса Годунова», уже ставившегося в Grand Opera в 1908 году, и «Хованщину», еще не шедшую здесь.

Атмосфера постепенно сгущалась и накаливалась. Готовилось нечто весьма значительное. И казалось, что все мы, действительно, стали какими-то другими: все сосредоточенны и деловиты, но настроены празднично. Нас объединяет не рука антрепренера. И не материальное ставили мы здесь во главу угла. Перед нами идея – не уронить русского имени, не уронить престижа России. Ради этого, казалось мне, все мы готовы даже на жертву.

Увы! На самом деле это было не так…

Чуть не на другой же день по нашем приезде в Париж в театре была назначена оркестровая репетиция оперы «Борис Годунов», репетиция единственная и полная. И нужна она была для того, чтобы все «сладить» с французским оркестром, никогда не игравшим этой оперы.

Репетиция сразу пошла полным ходом: приехавшие хор и солисты прекрасно все знали. На сцене чудесные декорации замечательных художников (Федоровского, Головина и др.), громадная толпа народу (хор и статисты), и над ней царство А.А. Санина. Он уже несколько дней возится с толпой, и она уже «живет» на сцене – идет крестным ходом, несет хоругви, осеняет себя крестным знамением, низко по-русски кланяется, падает ниц под икону и, разумеется, стройно поет. Дирижер Э.А. Купер. Мы, не занятые пока в действии артисты, сидим в партере театра, любуемся происходящим и уже достигнутым на сцене. На все живо реагируем. С нами в задних рядах кресел и С.П. Дягилев. Он шикарно, по-парижски одет: в модном жакете, на голове цилиндр.

И вдруг на сцене заминка, – нехватка одного из солистов, который, по-видимому, опоздал на репетицию…

Остановились… С.П. Дягилев подумал с минуту – как быть? – и потом, сложив руки рупором, обратился к одному из сидевших в первом ряду кресел артисту (знавшему партию) и попросил его примерно так:

– Иван Иванович! Не будете ли вы так любезны сделать мне личное одолжение? Не пропоете ли вы на репетиции то, чего не хватает из-за опоздания артиста? Репетиция у нас только одна, и будет плохо, если оркестр не услышит, как это место звучит с пением…

Наступила пауза, после которой сидевший впереди артист, к которому обратился Дягилев, не поворачиваясь к нему, отвечает на весь театр: «Гони монету!»

Наступила вторая пауза, долгая и… омерзительная. Никогда мне, да и никому из сидевших в театральном зале артистов, не приходилось присутствовать при подобной сцене.