Записки певца. Воспоминания прославленного тенора, артиста оперы Мариинского театра, участника «Русских сезонов» Сергея Дягилева в Париже и Лондоне

– Если все работники театра во всем равны, – сказал раз Монахов, – если они стремятся получать одинаковое вознаграждение, то они должны уметь и работать со всеми одинаково и не отказываться ни от чего, что в театре нужно… Я сегодня не выйду на сцену – устал очень! И буду контролировать билеты у входящей публики… Пусть меня кто-нибудь заменит на сцене!.. – И так и сделал – стал в контроль…

Ясное дело, что без участия Монахова спектакля начать было нельзя, театральный комитет ему уступил, и об «уравниловке» больше речи не подымалось…

Много было тогда безумных массовых убийств. Не могу не вспомнить одного из них, впечатление от которого приводит меня в трепет до сих пор.

Тогда – я не помню теперь, когда именно это было, – меня совершенно ошеломило известие из Твери об убийстве озверелой толпой губернатора Бюнтинга. Когда эти безумные люди подошли к дверям его дома и уже начинали их взламывать, он позвонил по телефону батюшке – своему духовнику – с просьбой принять его предсмертную исповедь…

Исповедаться он успел, и после этого батюшка слышал в аппарат невероятнейшие крики и шум. И несколько оглушительных выстрелов… Затем вдруг все смолкло…

Ничего подобного я никогда даже вообразить себе не мог… Не могу и по сию пору!.. Предсмертная исповедь по телефону!..

Об артистической жизни – сколько-нибудь нормальной – в те времена, конечно, не могло быть и речи. Вышедшие после некоторого перерыва газеты пробовали что-то лепетать на тему «Искусство в дни революции», но на самом деле искусства не было, – в театрах шла нескончаемая канитель в бесплодных попытках наладить управление театрами при помощи коллективов-комитетов.

В частности комитет Мариинского театра без конца торговался с назначенным над ним комиссаром Временного правительства на тему об автономии. Власть соглашалась дать автономию театру, но требовала возможности контролировать ведение театрального дела. Театр же отстаивал абсолютность автономии без всякого вмешательства в театральную жизнь кого бы то ни было…

Бесконечная неопределенность положения привела, разумеется, к тому, что многие артисты разочаровались во всем и, подобно лицам других профессий, начали отходить от прямого своего дела. Тогда профессии перестали кормить. Я знаю немало адвокатов, докторов, зубных врачей и прочих, прекративших заниматься практикой и промышлявших либо ликвидацией того, что имели, либо какими-нибудь новыми для них профессиями. Некоторые стали во главе расплодившихся тогда культурно-просветительных организаций, рабочих клубов или сделались куплетистами, рассказчиками, режиссерами спектаклей и так далее.

Я помню некоторых артистов, которые решили тогда зарабатывать вне театра. Особенно мне памятны двое артистов императорских театров (он – балетный, она – драматическая), которые там и сям стали выступать перед публикой в виде уличных певцов-оборванцев. Оба оделись в лохмотья, в руках – «гармонь» и звенящий треугольник с палочкой. Оба горланят и тянут уже осипшими голосами что-то вроде:

Любила я, страдала я,
А он – подлец, зменил меня и т. д.

Ужасной становилась жизнь города в то время. Катастрофически упала военная дисциплина. Солдаты отказывались от повиновения, становились грубыми, наглыми и прежде всего перестали отдавать честь офицерам, а те из солдат, кто еще отдавал, подвергались преследованиям товарищей. Солдаты самовольно стали ездить на трамваях и по железным дорогам, не признавая никакой платы. Ездили на крышах, забивали все площадки, висели гроздьями на подножках.

Постепенно ухудшался и самый вид города-красавца. Неметеные улицы… Плохо одетые люди с бледными, изможденными, а иногда уже и распухшими лицами… И шляющиеся повсюду солдаты без пояса, в опорках с какими-то тесемками у щиколотки…

И наряду со всем этим продолжающиеся ликования и празднества революции. Праздник вышел на улицу… То и дело шествия, манифестации, музыка…

Никогда не забуду одной манифестации того времени. Она перевернула всю мою душу.

Огромная толпа шеренгами шедших людей, державшихся локтями друг за друга. Стараются идти в ногу под музыку и несут плакат: «Средь непроглядной, бескрасочной тьмы солнце свободы узрим и мы»…

Это была манифестация слепых. Они шли вперед в каком-то экстазе и смотрели на солнце своими ужасающими бельмами.

Куда же они шли?.. Знали ли они это?.. Знали. Они шли на очередной концерт-митинг, как принято было тогда говорить.

Концерты-митинги – это особое, характерное явление того времени. С апреля 1917 года они в огромном количестве устраивались решительно всюду, и их называли «серьезным» вкладом в дело просвещения масс.

Структура их всюду была одна и та же: было собрание, говорились речи, и к этому присоединяли музыку. Она оживляла собрание, придавала ему праздничный вид, но ее роль была только служебной, самостоятельного явления она, конечно, не представляла.

Музыкой – обычно «Марсельезой» – открывалось тогда каждое собрание, и затем ее помещали в перерывах между речами.