Затерянный исток

– Фантазия. Прорвавшиеся из царства наших теней образы, которые мы вынашиваем всю жизнь. Не фантазия лишь упорная работа и здоровое тело, чтобы это благословение получить.

Амина молчала. Ее отвращала и заставляла безмолвствовать чужая беспомощность.

– Я была уверена, что ты докопалась до сути.

– Я уже давала тебе понять, что нет никакой сути. Все, что было сказано мной доселе, верно. Но ты спешила понимать все слишком дословно, продолжая искать вбивающиеся в разум догматы. Ты мне так и не поверила…

Помертвевшая Лахама начала твердить, что богиня плодородия Аратта мертва, жизнь кончена. Никто без участия богини больше не сможет родить настоящих людей, а только переродков из подземного мира. Наступила зима – пора хаоса и потопов. Горожане затаились в своих домах, гадая, чем завершится представление, устроенное Арвиумом, позволит ли ему Оя взойти на престол или выцепит трон, разодрав найденышу кожу.

– Все прахом… Я с обеих сторон видела выгодный обоим династический союз… А они приплели сюда запретную страсть… А на тебя же ему было решительно плевать, зачем Арвиум сделал это?! В расчет всегда нужно брать размер чужой боли, причиненной тем или иным человеком. Боли – и пользы.

А Амина не верила, что Лахама или кто-то еще в силах постичь колодцы чужой души и предугадать, что почувствует и как поступит другой человек. Прозорливость люди обычно имитируют, поскольку в наблюдаемом человеке слишком много расслаивающихся очертаний. Амине виделось, что Галла не мог безразлично относиться к нареченной с его истовой тягой к прекрасному. Она не могла сейчас, как прежде, дать холодный анализ произошедшего – слишком свербело сердце, холодело неправдоподобностью и преступностью последних дней. Иранна должна была вот-вот выскочить в проем между комнатами и плюхнуться на плетеную кушетку с ничего не значащими словами на устах, вызвать у Амины раздражение своей громкостью… Но никак не быть сожженной на священной реке.

Преданность Амины разбавлялась отторжением от охвата Лахамы, от ее энергии и авторитета, почти страха осуждения из уст этой непобедимой и безупречной женщины. Врагам Лахамы приходилось туго, но и друзьям порой не легче… Амина иногда уставала от Лахамы, от ее непререкаемого, порой навязываемого остальным жизнелюбия, оголтелой силы, которую той и не приходило в голову скрывать в изящной властности, как пристало другим одаренным женщинам Уммы. Но Лахама не считала тех, кто добился мнимых вершин и способности вертеть чужими жизнями, лучше остальных. Она признавала лишь проделанный путь и собранные выводы, поскольку все заканчивали пожаром на реке, и действо начиналось вновь.

Амина, едва сдерживая дрожь рвущихся наружу слез, не могла заставить себя произнести роковую фразу. Обездвиженность остальных уязвляла солнечность Лахамы, ее объем. Она заполняла собой пространство кругом. А Амина обогревалась об этот не иссякающий костер. Неужели этот источник может поникнуть? И Амина вновь останется сиротой.

– Они все уничтожили, – стонала Лахама. – Дышать не дают. Бессильна… Прежде… Могла и делала. А сейчас? Обездвижена… реализовалась их жажда власти, тешение своей сущности… Нет больше нашей действительности. А нам остается только смотреть, как рушится фундамент, на котором мы так безоглядно и буйно жили… Убежденные, что солнце и молодость прозвучат вечно.

Лахама застонала от ужасающего ее саму бессилия. Амине прежде казалось, что Лахама всегда может найти выход, повертеть собравшимися таким образом, что они даже не осознают этого. Поэтому стенания Лахамы звучали для нее поистине погребальной песней.

– Горожане не позволят ему! – убежденно отчеканила Амина.

– Они не позволят это ему в краткий срок. Если он умен, то начнет ступать осторожно, а в конце мы получим, быть может, даже больше того, о чем он грезит. Когда-то Оя хотела отнять мою власть и сама стать посредником между людьми и богом. Может, возложив эту ношу на Галлу. Но Син этим не заинтересовался.

В этот момент спада и усталости опустившая руки Амина видела перед собой человека, который узнал все, каждую эмоцию. Которому нечему больше было удивляться, нечего узнавать, даже терпкий вкус собственного крушения. Лахама знала даже то, что и благочестивцы не могут не обнажить свое пренебрежение к другим. Худшее наказание – больше не удивляться миру и не испытывать наслаждения от вещей и событий, которые прежде были вновь. Все узнать, все изведать и устать – нет трагедии страшнее.

Амина понимала, что подавлена Лахама не только из-за потери своего положения, а более из-за утраты гармонии, отлаженности того, что она с такой любовью возводила, чтобы счастливо в этом обитать. Она никогда в полной мере не обваливалась в ловушку настигшей ее власти и игры в значимость, в отличие от Арвиума, будущего подневольного переродка тщеславия и алчности.