Зет

Пудель заерзал у нее на коленях. Дама перестала писать и строго посмотрела на него. В это время в комнату вошла служанка с пластмассовым совком. Она подобрала колбаски и обрызгала паркет дезинфицирующей жидкостью. Дама поднялась со стула и, не выпуская собачонки из рук, потыкала ее мордочкой в пол. Пудель, ощерившись, попытался впиться зубами в запястье хозяйки, но та, хорошо зная собачий нрав, тут же отпустила его. Потом Дама вернулась к письменному столу и продолжала писать, в то время как поезд проходил вблизи Татои:

«Если проанализировать настроения крайне левых, то нетрудно установить, что их нисколько не огорчает происшедшее. Если бы не уважение к покойному, мы бы сказали, что даже радует. Ведь теперь у них есть свой «человек», своя «жертва», свой «герой». А такого именно человека левые и хотели заполучить: блестящий ученый, отличный спортсмен, прекрасный супруг и нежный отец, молодой вдохновенный политический деятель, энтузиаст, не входящий в коммунистическую партию, прославившийся как борец за мир, а не за политику Кремля.

Спекуляция на его прахе, трескучие фразы в эти тяжелые минуты, плач и плакальщицы, письма «портних» и «рабочих-строителей» — все это отражает картину и разные способы эксплуатации нынешней трагедии...»

Душа вздохнула над Татои, где королевские владения надежно ограждены, чтобы оттуда не удрали фазаны. Она увидела дворец, куда гудок поезда проник, как змея, обращающая в камень того, кто на нее посмотрит; увидела сосны, которые плакали, проливая слезы — капли смолы, и заплакала сама, потому что королевские владения были надежно ограждены. Планеры на аэродроме в Татои мучительно напомнили душе о большом полете, который предстояло вскоре совершить ей самой. Но тут вдалеке показались Афины, море мерцающих огней, свечи, зажженные, чтобы принять ее тело; Афины были там, за дымовой завесой Элевсины, за элевсинскими мистериями, которые будут всегда тайной, тем более что тела исчезли, не оставив после себя ни письменных свидетельств, ни барельефов, ни других изображений; Элевсину можно было узнать по дымовой трубе с голубым пламенем фильтров, а также по толстым металлическим бочкам, напоминающим серебряные доллары под увеличительным стеклом; прекрасные Афины были напротив древнего Саламина, где приставали к берегу все корабли, не заплатив пошлины, рядом с верфями Скарамангаса, славящимися низкой заработной платой; воздух там всюду был загрязнен, и после столь долгого пребывания на воле чешуекрылая душа задрожала, поняв, что сказке конец, что она достигла места своего назначения. В эту минуту ей захотелось быть такой же, как тело: бесчувственной и ко всему безучастной.

У нее не было оснований жаловаться, думала душа, глядя на силуэт иллюминированного Акрополя, — она знала, что это фрагмент спектакля «Звук и свет», — ведь очень многие до нее не успели дать людям ничего из того, что несли в себе. Она же по крайней мере смогла дать нечто, и это, наверно, останется после ее исчезновения, превратясь в символ. Она смотрела на милые старые улицы, на кварталы, где каждое дерево стояло точно на страже, на лачуги в предместьях, построенные вопреки закону, на жилища в обнесенных стенами кузовах грузовиков, без воды, без света, хотя все вокруг было электрифицировано.

— Нелепо притязание родных и друзей Зет, чтобы покойник был выставлен для всенародного прощания в маленькой церкви святого Элевтерия возле улицы Метрополеос.

— Такос, ты звонил архиепископу?

— Да, звонил.

— И что он сказал? Уступил он им?

— Он говорил что-то невразумительное. И мне это совсем не поправилось. Ему звонили из королевского дворца, но, видно, и тут он не пожелал объясниться начистоту.

— Позвони ему еще раз. Он должен дать нам вполне определенный ответ. Скажи ему, что начнутся беспорядки, что прольется кровь, что сожгут церковь, что... Скажи ему что угодно, лишь бы убедить его! Я позвонил бы ему сам, но я не удержусь и наговорю такого, чего он никогда в жизни не слышал. Позвони ему сам».

Эти руки не коснутся больше человеческого тела. Они превратятся в воду, станут плодородной почвой для цветов. Руки, которые держали раньше ланцет и бесплатно исцеляли людские недуги. Это лицо не окунется больше в море. Эти губы тебя больше не поцелуют. Замурованное тело, письмо без адресата, возвращающееся к своему отправителю, к матери-земле. Тело с застывшей в жилах кровью. Никакой циркуляции. Как кадр на экране, запечатлевший лишь одну сценку, выхваченную из шумной жизни улицы. Сценку, где люди словно замерли.

«В комнату вошел секретарь и шепнул что-то на ухо архиепископу. Тот кивнул.

— Я возьму трубку в соседней комнате, — сказал он и прибавил, обращаясь к родным и друзьям Зет: — Опять о том же.

Он вышел в соседнюю комнату и вскоре вернулся. Опустившись в кресло, пробормотал со вздохом: