Жан, сын Флоретты. Манон, хозяйка источников

«Во сне все легко… Я тоже порой вижу ее во сне. Но я вежливый, даже не заговариваю с ней… А этот воображает себе, что целует ее, а она не против! Он наверняка имеет на нее виды… Хотел бы позабавиться… Пользуясь тем, что у нее нет отца… Нужно проследить за этим… Я слегка виноват в том, что она живет в холмах… В память о покойном господине Жане я должен позаботиться о ней…»

Неделю спустя, сидя в старом доме Субейранов за накрытым к ужину столом под лампой, Лу-Папе сказал:

– Куренок, мне кажется, последнее время ты как-то спал с лица, того и гляди отощаешь так, что штаны станут сваливаться…

– И то правда, у меня совсем пропал аппетит, – согласился Уголен, – я думаю, что виной всему это вещество, яд, который я распрыскиваю каждый вечер, чтобы защитить гвоздики от паутинного клеща.

– А почему вечером?

– Потому что этот раствор при дневном свете разлагается, теряет всю свою злость. Потому-то я часто ложусь спать за полночь.

Лу-Папе проглотил горошины, которые до этого долго пережевывал беззубым ртом, и запил их белым вином.

– Послушай, Куренок, раз уж тебе приходится работать допоздна, не стоит приходить сюда ужинать, ты на этом теряешь больше часа. Вот как мы поступим: я сам буду приходить к тебе в полдень и приносить еду на двоих. А после полудня стану помогать тебе и оставлять ужин. Так ты сможешь ложиться раньше…

* * *

Уголен и правда до полуночи ухаживал за гвоздиками при свете фонаря, однако он врал, говоря, что «вещество» боится света: на самом деле он работал по ночам, чтобы наверстать часы, упущенные утром, поскольку каждый день покидал Розмарины к шести утра, а возвращался только к полудню. Делии он объяснил, что по утрам работает на заброшенном винограднике, принадлежащем Лу-Папе, надеясь возродить его к жизни, но попросил не говорить об этому старику, чтобы во время сбора урожая огорошить его сюрпризом.

Встав утром со своей лежанки, он тщательно мылся, пил кофе, клал в заплечный мешок отборную луковицу, кусок хлеба, пропитанного оливковым маслом, и по утреннему холодку отправлялся в путь.

Для начала он обходил две дюжины своих ловушек, расставленных на склонах над Розмаринами. Каждый день попадались несколько черных и певчих дроздов, красногузок, сорокопутов, зябликов. Опасаясь встречи с жандармами, он рассовывал птиц по карманам, прятал под рубашкой, затем поднимался до План-де-л’Эгль и устраивался в можжевельнике на краю гряды, над Бом-дю-Плантье.

К семи утра из пещеры выходила Манон, выпускала из сарая коз и отправлялась с ними либо на одно из плоскогорий, либо в одну из ложбин, смотря по погоде.

Уголен издали следовал за ней с осторожностью охотника. Он дожидался, когда она удалится на некоторое расстояние, после чего пробирался под кустами до гарриги и обходил ловушки, которые она натянула. Обезвредив очередную ловушку, он помещал в нее мертвую, пойманную им самим птицу и, смеясь от удовольствия, как настоящий знаток, искусно придавал трупику то положение, которое характерно для агонии.

Не забывая старательно замести свои следы, он делал крюк, чтобы незаметно добраться до плоскогорья Жас-де-Батист, которое расположено выше, чем Рефрескьер, где, он был уверен, можно будет увидеть ее.

Прежде чем занять свой наблюдательный пункт, он нырял в самую гущу, где вокруг скалы, увитой плющом, переплетались ветви всевозможных растений… На свои рыжие космы он водружал венок из плюща, наматывал на шею гирлянду из ломоноса, а в зубах сжимал корешок тимьяна.

Экипированный таким образом, он полз на край обрыва и, уткнувшись подбородком в бауко между двух камней, наблюдал за тем, как она проводит свой день.

Многие часы не уходила она с плоской скалистой террасы, сидя в тени горбатой рябины: читала, мечтала, сшивала куски разноцветной ткани или долго расчесывала свои волосы… Иногда она вдруг вставала, метала из пращи камни или танцевала вокруг рябины, делая той реверансы. Иногда подзывала черную собаку, чтобы извлечь из ее шерсти крошечные колючки чертополоха и коварный эспигау[51], которые набираются в уши, а то и в ноздри… Покончив с туалетом Бику, она бралась двумя руками за бархатные щеки собаки и говорила с ней, глядя ей в глаза. Уголен был слишком далеко, чтобы услышать, о чем шла речь. Это наверняка были какие-то секреты, может быть, даже колдовство, поскольку черные собаки, а особенно те, у которых глаза заросли шерстью, никогда не пользовались в здешних местах хорошей репутацией.