Жан, сын Флоретты. Манон, хозяйка источников

Войдя в храм, Уголен увидел ее и, чтобы быть поближе к ней, сел в первом ряду на той стороне, которую занимали мужчины, у фисгармонии. Лу-Папе, недовольно ворча, последовал за ним, остальных Филоксен увлек за собой к лестнице. Разместившись на верхней галерее, все пятеро перегнулись через перила и смотрели вниз, словно готовились увидеть спектакль.

Но когда началась месса, господин Белуазо подал им пример того, что следует вести себя более соответствующим происходящему образом, и дальше они держались более или менее прилично, разве что запаздывали, когда по ходу литургии приходилось вставать и садиться…

Господин кюре, перед тем как подняться на кафедру, обернулся и обвел взглядом аудиторию: он был приятно поражен при виде такого стечения прихожан и улыбнулся, заметив наверху «нечестивцев», напоминающих кур на насесте.

Взойдя на кафедру, он приступил к проповеди. Тон его вначале ничем не отличался от обычного, голос звучал просветленно.

– Братья мои, я очень доволен. Да, доволен видеть вас всех, собравшихся в нашем небольшом храме. Здесь ныне все прихожане, включая даже небольшую группу очень умных – возможно, излишне – людей, которые обычно проводят время святой мессы на террасе кафе, – не стану говорить, какого именно, оно у нас всего одно, и не стану называть этих людей по именам, поскольку все смотрят на них, что должно было бы наполнить их смущением, если бы очерствелость сердца не подбивала их на смех.

Все присутствующие как по команде обернулись, чтобы взглянуть на «нечестивцев», которые и впрямь смеялись, хотя смех их был слегка натужным.

После краткой паузы кюре заговорил более серьезным тоном:

– Словом, они пришли в храм, что ж, добро пожаловать! Довожу до их сведения, что сегодняшняя проповедь адресована им.

Я счастлив видеть столько народу. Но, с другой стороны, я расстроен, сокрушен и даже негодую, и сейчас вы узнаете почему.

Во времена моей молодости (мой отец был крестьянином, как и вы, в деревушке возле Систерона) был у нас кузен по имени Адольфен. Он жил в другой деревне, расположенной неподалеку от нашей, и при этом никогда не навещал нас по праздникам, не приходил ни на крестины, ни на похороны. Но время от времени (примерно раз в год) я слышал, как мой отец говорил: «Смотри-ка, вот и Адольфен! Видать, что-то понадобилось!»

Одетый по-воскресному, Адольфен поднимался по тропинке. Он выказывал нам дружеские чувства, умел сказать что-то приятное, например, о родне, да так, что слезы подступали к горлу. А потом, уже собираясь уходить, расцеловавшись со всеми, вдруг спрашивал: «Кстати, Фелисьен, не одолжишь ли плуг, если у тебя есть лишний, свой я раздолбал, налетев на пень оливы?» В другой раз он просил виноградных веток от нашей лозы, чтобы привить их на свою – вино моего отца славилось в округе, или мула, потому как у его лошади колики. Отец никогда ему не отказывал, но я часто слышал, как он говорил: «У этого Адольфена никудышный характер!»

Святой отец склонился над краем кафедры, обвел глазами присутствующих и с нажимом произнес:

– Так вот, друзья мои, ваше сегодняшнее отношение к Господу – это та самая история с Адольфеном! Господь вас почти никогда не видит в своем доме, и вдруг вы нагрянули к нему в полном составе, в ваших взглядах читается волнение, ваши руки сложены для молитвы, вы полны веры и раскаяния. Сборище Адольфенов, не стоит воображать, что Господь Бог более наивен, чем мой покойный отец, и что он не видит насквозь и вас, и ваши уловки! Господу прекрасно известно, что здесь ныне немало таких, которые пришли не затем, чтобы обратиться к Нему с искренним раскаянием, или чтобы просить о покое для своих усопших, или чтобы вступить на путь вечного спасения!.. Ему хорошо известно, что вы здесь потому, что иссяк источник!

Многие потупили взоры, как во время обряда возношения даров. Одни – чтобы скрыть смущение, другие – чтобы скрыть улыбку.

Пастырь молча окинул всех взглядом, доставая из кармана белоснежный платок и отирая им пот со лба. Затем тон его речи сделался слегка саркастическим.

– Некоторые из вас беспокоятся за свой сад, – поворачивая голову во все стороны, продолжал он, – другие за свой луг, третьи за своих свиней, еще кто-то за свою анисовку! Все ваши молитвы, якобы предназначенные Ему, на самом деле молитвы о фасоли, надгробные речи в честь помидоров, аллилуйя во славу топинамбуров, осанна для тыкв! Так вот, все это Адольфеновы молитвы: они не могут вознестись на небо, поскольку лишены крыльев, как ощипанный индюк!

В установившейся тишине раздался громкий голос господина Белуазо, который по причине глухоты сам себя не слышал и потому чуть ли не кричал:

– Обычное красноречие, на которое они чихать хотели.

Видимо, кюре расслышал только первую часть этой реплики, поскольку смущенно улыбнулся и продолжил тоном беседы: