Жан, сын Флоретты. Манон, хозяйка источников

– А теперь о другом (я говорю вам так, как мне приходит в голову). Мне кажется, что справедливый Господь христиан, то бишь наш, не стал бы наказывать столько людей из-за преступления, совершенного одним человеком. Раз у нас нет одного главного преступника, может, мы удовлетворимся несколькими виновными. Я не хочу сказать, что они убийцы, они грешники, которые совершили, вместе или по отдельности, определенное количество дурных поступков.

Уголен выдохнул, слегка успокоенный последними словами кюре, остальные прихожане переглядывались: всегда ведь найдется в чем упрекнуть соседей. Эльясен, воспользовавшись всеобщим оживлением, снова обернулся к столяру и, поднеся руку к горлу, пообещал задушить его.

– Вот почему, – продолжал кюре, – я прошу вас всех обратиться к своей совести. Но не на ходу, сидя вечером на краю постели и снимая обувь, нет! На коленях! Так удобнее размышлять. Вы станете задавать себе вопросы: «Поступал ли я дурно? Где? Когда? Как? Почему?» Вглядитесь в себя, как вглядывается бабушка в очках в голову внука, когда ищет вшей. А когда закончите обозревать свою жизнь, предложите Господу свое раскаяние, ну а затем, чтобы доказать свою искренность, придите на исповедь. Если есть среди вас такие, которым стыдно делать это в открытую, – часто дурной стыд парализует добрые чувства, – пусть пройдут через ризницу или даже через сад со свертком в руках, делая вид, что это дюжина яиц, которая предназначается для меня (между нами, если вы принесете мне их, я не откажусь, поскольку испытываю в этом большую нужду), или же с инструментами, словно вам заказана мной какая-то работа (как раз в этот момент у меня засор в раковине, и Маринетта засадила туда камышовую трость, которую мне никак не вытащить одному).

Я исповедую вас без всяких формальностей, ведь исповедь вполне может начаться со стакана белого вина. Что важно, братья мои, так это искренность, раскаяние: нужно уметь взглянуть своим ошибкам в глаза и попросить у Господа прощения. Он ничего не любит так, как прощать.

А теперь – по мере того как я говорю, мне приходят в голову разные мысли, и потому я еще раз поменяю тему, – возможно, среди нас и нет настоящих виновников, я имею в виду людей, которые и правда совершили дурные поступки. Но много ли среди нас таких, которые совершили добрые?

При этих словах Филоксен с сарказмом пробормотал:

– Это зависит от того, что он называет добрым поступком.

Уголен в то же время зашептал на ухо Лу-Папе:

– Ты ему одолжил четыре тысячи франков.

Анж, стоящий в глубине нефа, решил, что пантомима Эльясена адресована ему, и ответил ему страшной гримасой: высунув язык, он задрал губу и сильно, как только мог, скосил глаза.

– Вот мы и дошли до главного: мои дражайшие братья, между собой вы не братья. Я видел, как вы работаете, смеетесь, шутите, но я не видел, чтобы хоть один из вас вскопал просто так, ради удовольствия, заброшенный виноградник вдовы или сироты… зато мой предшественник, добрый аббат Синьоль, рассказал мне о страшном деле Бастид-Фандю[59], о котором я хочу напомнить вам. – Тут он перешел на тон сказочника, было видно, что он прежде всего обращается к учителю, господину Белуазо и инженеру, которые не могли быть в курсе этой истории. – В один прекрасный день из города (конечно же, откуда же еще) приехал один агент по торговле недвижимостью (эти еще хуже, чем инженеры). Он купил руину у подножия холма. Звалась она Бастид-Фандю, поскольку в стенах были такие трещины, что в них свободно проходила рука. Он накрыл дом крышей, заделал дыры гипсом и заново оштукатурил стены, получилось очень красиво. Один пенсионер из города за большую цену купил дом и назвал его вилла Монплезир. Аббат Синьоль, некоторое время спустя назначенный в данный приход, не мог знать обо всем об этом, и задавался вопросом: почему, когда речь заходила о вилле Монплезир, все начинали смеяться, а более других каменщики?

Однажды хозяин виллы, который был одержим манией величия, решил поставить у себя ванну. Купил насос для воды, трубы, ванну и пожелал установить на чердаке большой бак. Каменщики потешались как никогда, явившись к нему на работу. Они установили цементный бак, в который помещалось больше тысячи литров, и сказали хозяину, что все это должно просохнуть, а потому не стоит наполнять бак водой раньше четырех часов пополудни послезавтрашнего дня.

В этот день вся деревня спустилась на дорогу, идущую мимо виллы Монплезир, все взоры были обращены на нее, словно в цирке. Насос уже закачивал воду, хозяин курил трубку, стоя у окна второго этажа и удивляясь, чего нужно от него всем этим людям. Он так этого и не узнал, потому что в четыре часа тридцать минут Монплезир обрушился ему на голову, и его похоронили на следующий день.