Жан, сын Флоретты. Манон, хозяйка источников

В последний раз отер он лоб и спустился с кафедры. И тогда под пальцами госпожи Клариссы ожила фисгармония, исполняющая псалом, и переливчатые голоса худющих «детей Марии» вознеслись к куполу, наполненные необыкновенной человечностью в силу не достигшей совершенства непорочности поющих. Вскоре в хор юных голосов вплелись дребезжащие, невольно прерывающиеся голоса старух, чей хрустальный тембр выдавал отсутствие гормонов и необъяснимую боязнь благодетельной смерти. Но тут баритон господина кюре, слегка густоватый, по-картезиански[62] решительно упорядочил ускользающий мотив, направив его в нужное русло, и был мощно поддержан литургическим рычанием Эльясена.

Большой покой снизошел на прихожан, и даже «нечестивцы» удивленно застыли и слушали пение… Но вдруг скрипнула дверь и чей-то незнакомый голос завопил:

– Водовозка приехала!

Сразу сотня стульев зашаркала по плиточному полу, и верующие бросились к выходу в панике, которая обычно поднимается при объявлении о пожаре.

Однако давки при раздаче воды не было, словно общая беда и беспокойство разом объединили всех… Ропот поднялся, только когда подъехала повозка, на которую были водружены две большие бочки… Хозяин повозки явно претендовал на исключительное отношение к себе, и его с почтением пропустили вперед, поскольку это был булочник.

А вот Уголен и Лу-Папе держались в сторонке – два кувшина воды не спасли бы плантацию гвоздик, да кроме того, всем было известно, что у них есть колодцы, так что их поведение означало: они великодушно отдают другим свою часть воды из водовозки, но о большем их просить не стоит.

Проповедь произвела на Уголена огромное впечатление.

– Папе, он только об этом и говорил и трижды посмотрел на меня, – прошептал он.

И хотя Лу-Папе и сам был неспокоен и раздражен, но отказался признаваться в этом.

– Ну-ну! Все от того, что ты по своей дурости без конца думаешь об этом, тебе кажется, что всем только и дела до тебя! Я вот уже все забыл. И потом, ну что он может знать, этот кюре? Он появился у нас год назад.

– Да, но кто-то мог на исповеди сболтнуть ему…

Лу-Папе на мгновение задумался.

– Не исключено, что Англад… – предположил он, – такой набожный, что вполне способен исповедоваться не только в собственных грехах. Но в конце концов, чем нам это может грозить? – Они направлялись к кафе Филоксена. – Меня беспокоит скорее малышка…

– Меня тоже, – отвечал Уголен.

– Она неприветливо смотрела на тебя.

– Это верно. Она дважды посмотрела на меня так, что мне стало не по себе… Она как будто говорила: преступник – это ты…

– Это все твое воображение, – недовольно пробурчал Лу-Папе. – Она тоже ничего не знает… Может, она завидует, что у нас есть источник, но не более того.

– Почему ты сказал, что она тебя беспокоит?

– Потому что мне кажется, она не захочет пойти за тебя, – поколебавшись, ответил Лу-Папе.

– А почему?

– Не знаю. Мне так кажется…

Уголен ничего не ответил. Его взгляд был обращен на медленно выходившую из церкви Манон. Она увидела его и отвернулась, улыбнувшись матери учителя, – та только что отошла от водовозки с лейкой и кувшином в руках, из которых при каждом шаге выплескивалось немного воды. Когда Магали поравнялась с Манон, та выхватила из ее рук лейку, невзирая на ее протесты, и они вместе удалились.

Уголен ощутил укол в сердце под пропитанной потом лентой, пришитой к воспаленной груди.

– И в этом для меня нет ничего хорошего, – промолвил он.

– Почему?

– Я видел, как учитель разговаривал с ней в холмах.

– Когда?

– Месяц назад.

– Ты мне не говорил.

– Стыдно было.

– Я бы не удивился, взбреди ему в голову позабавиться с ней… Хорошо бы тебе как можно быстрее сделать ей предложение…

Они добрели до террасы, где «нечестивцы» уже снова заняли свои позиции после отступления из храма в боевом порядке; глядя на нагруженных бидонами ослов, на женщин, чьи руки оттягивали ведра и кувшины, они обсуждали проповедь… Мужчины стояли у фонтана, окружив Анжа и фонтанщика из Ле-Зомбре, который пришел, чтобы предложить свою помощь в качестве специалиста, однако все его познания сводились к повторению одного и того же: «Это все из-за жары; если дождя не будет еще неделю, нас ждет то же самое». Прочие слушали его с угрюмым или беспокойным видом, старик Медерик с глупым выражением лица и открытым ртом, Иона и Жозиа грызли ногти, а бедный Анж, сунув руки в карманы и потупив глаза, носком туфли чертил на песке.

И в этот момент посетители кафе увидели Эльясена. В черной фетровой шляпе он следовал за ослом, нагруженным двумя бидонами, в каждой руке у него было по кувшину. Пока осел продолжал привычно брести к холмам, его хозяин прямиком направился к террасе кафе, остановился в трех шагах от «нечестивцев», потягивающих анисовку, поставил кувшины на землю, уперся в бока своими кулачищами и с вызывающим видом воззрился на них. Проходивший мимо Англад остановился, чтобы посмотреть, чем это кончится. Немая сцена привлекла внимание двух кумушек, старух и детей. Эльясен сверлил взглядом «нечестивцев», повернувших к нему свои головы.