Жан, сын Флоретты. Манон, хозяйка источников

Уголен все это время не сводил глаз со своей любимой, которая ни разу не удостоила его взглядом; казалось, он совсем не слышал того, о чем шла речь, но вдруг поднялся со стула и после приступа безумного хохота выкрикнул:

– Капесации! Святая Мадонна, требовать капесации! Но разве вы не знаете, что я хочу все ей отдать: источник, гвоздики, ферму и вообще все наследство Субейранов, земли, дом, сокровище, свое имя и свою жизнь? – Он подошел к ней. – Ты-то это знаешь, я сказал тебе об этом в холмах! Слушай, слушайте вы все! Предположим, что это правда – все то, в чем они меня обвиняют… Это неправда, но предположим… Вообрази, вообразите и вы, что я годами мечтал заполучить эту ферму, чтобы выращивать там гвоздики, и случай помог мне. Я был счастлив, я ни о чем другом не думал, кроме своих цветов и денег… И вдруг я вижу тебя, и выходит так, что я тебя люблю, да с такой силой, что и выразить невозможно… Все время вижу тебя, все время говорю с тобой… Спать не могу, не чувствую вкуса еды. Если ты не хочешь меня, я или умру, или сойду с ума…

– Замолчи, придурок, – прервал его Лу-Папе, – замолчи. Идем.

Он хотел увести его, взяв за плечи, но Уголен грубо оттолкнул его и, задыхаясь, вернулся к Манон.

– Не спеши, подумай немного, подумай… ты не считаешь, что это было бы чем-то потрясающим, эта смесь сожаления о зле, которое я тебе причинил, и радости от добра, которое я желаю тебе сделать? Разве ты не знаешь, как я стал бы трудиться для тебя? Я некрасив, что есть то есть, но я славный, а ты красива за двоих… И среди деток, которых ты родишь, если случайно один будет… похож на твоего отца, это будет мой любимчик, мой наследник, мой красавчик. Да я каждый день вымаливал бы у него прощение, стоя на коленях перед его колыбелью…

Он встал на колени перед Манон, протягивая к ней руки, при этом крупные слезы катились из его глаз.

– Манон… Любовь моя… Любовь моя… – стонал он.

С испугом и отвращением поднялась она с того места, где сидела, и зашла за стул, который занимал учитель. Поскольку Уголен на коленях придвигался к ней, Бернар удержал его за плечо.

– Это ужасно… Пусть уйдет… – проговорила она.

Встал и Памфилий.

– Ну, перестань, не будь дураком. Вставай! Эй! – бросил он Уголену.

Тот вскочил с колен, не глядя, оттолкнул его.

– Манон, Манон, подумай…

– Ну-ну, – сухо проговорил Бернар, – после того преступления, в котором вы сознались, подобные признания просто непристойны.

– А он ни в чем не сознавался! – закричал вдруг Лу-Папе.

– Сознался, и в присутствии свидетелей! – воскликнул в свою очередь и Бернар.

– Это ложь! Это ложь! – закричал и Уголен. – Я сказал: предположим… Вы разве никогда ничего не предполагаете? И потом, что это еще такое: какой-то учитель, который два дня как приехал, а поди ж ты, уже разговаривает с ней в холмах? Да он никак хочет позабавиться с ней! Если бы не ее красивые сиськи, стал бы он против меня бочку катить! И еще этот дурак, здоровый обалдуй, который все видел и оплакивает свои баклажаны! И другие, которые ничего не говорят! Манон, твой отец покинул этот мир, все заботы от него отстали, а от меня нет! Кукурды сохли у него на глазах, и у всех это вышибает слезу. А у меня на том же самом месте подыхают гвоздики, я и сам скоро сдохну от любви к тебе, и никому до этого не будет дела!

Лу-Папе, уже от калитки, позвал его:

– Эй, Куренок, марш домой!

Уголен внезапно обернул к нему свое искаженное и залитое слезами лицо.

– Нет, нет! Все ты! Это из-за тебя я все потерял! Если б я знал! Если б знал… – Он спрятал лицо в ладонях.

– Послушай, Куренок… – проговорил Лу-Папе, вновь подойдя к племяннику.

Но тот вдруг отступил назад, перемахнул через парапет, приземлился метрах в пяти от него, в кустах дрока, и бросился наутек. Собравшиеся проводили его взглядом; как умалишенный пронесся он по зарослям дубков-кермесов и исчез в сосняке.

Лу-Папе вернулся от калитки.

– Я остаюсь. Раз все здесь против него, я остаюсь, чтобы его защищать.

– Это будет нелегко, – отвечал Бернар, – сперва придется защитить себя!

– Но, господин учитель, позвольте вам объяснить! Вы же видели, что эта малышка довела его до сумасшествия! Я не говорю, что она сделала это нарочно, но это так! Он сам не понимает, что несет, что творит! Позавчера немая приготовила нам на обед грибы на гриле, пальчики оближешь! Он поел, а вечером отказался от ужина и заявил: «Живот побаливает. Я переел за обедом улиток, теперь они недовольно бурчат в утробе». Так что все, что он в состоянии сказать, равняется нулю! Эта история с родником высосана из пальца! – Он обвел присутствующих заискивающим взглядом, ища подтверждения тому, что говорил. – Да в Розмаринах и не было никогда родника. Маленькая лужица, возможно, но настоящий родник открыл я! – выкрикнул он. – Вы, те, что родились здесь, подтвердите, что родника не было!

Все хранили молчание, но бросали друг на друга робкие взгляды. Один Эльясен, сунув руки в карманы, пожал плечами и собирался уже заговорить, как Лу-Папе торжественно предупредил: