Жан, сын Флоретты. Манон, хозяйка источников

Среди жителей только и было разговору что о горбуне, сыне Флоретты, о жадности Субейранов, о засухе, которая день ото дня усиливалась, о Кабридане, который уже готовился переехать, о старом Медерике – этот только высказал намерение, если вода не вернется, перебраться в город, в Роквер, где рассчитывал получить место сторожа на пустующей вилле. На холме был выставлен наблюдатель, которому было поручено издали приглядывать за лощиной Пердри, откуда Анжу, целый день не отходившему от бассейна, надлежало оповестить о возвращении воды с помощью сигнальной ракеты… К шести вечера «нечестивцы», как обычно, собрались на террасе кафе, не было только Лу-Папе. Филоксен как раз распространялся о нраве Субейранов и о том, как мало шансов получить назад похищенное двумя мерзавцами имущество, как вдруг мальчик лет двенадцати, Тонен, сын Розетты, запыхавшись, предстал перед учителем:

– Господин учитель, Лу-Папе просил передать, что хочет видеть вас, а также господина мэра и господина Луазо. Он сказал, что это может доставить вам удовольствие.

– Что именно? – поинтересовался Филоксен.

– Не знаю, – отвечал мальчик, – он сказал, чтобы вы приходили побыстрее и что вы будете очень довольны.

– Куда идти? – спросил Бернар.

– Он в Розмаринах. Сидит на камне перед дверью дома. Курит трубку. – И повторил: – Вам будет приятно.

– Пошли! – позвал за собой господин Белуазо. – Добрые чувства взяли в нем верх.

– Меня бы это очень удивило! – высказал свое мнение Филоксен. – Что ж, ничего не поделаешь, придется идти.

* * *

Они нашли его сидящим на пороге фермы и курящим трубку, как и сказал мальчик. Он дождался, когда они подошли поближе, не говоря ни слова, поднял к ним бледное лицо, на котором свирепо горели глаза, и указал пальцем на что-то за их спинами…

Между свесившимися долу ветками большого оливкового дерева, над свалившейся в траву лестницей медленно кружилось тело Уголена. Он повесился на кольце от качелей.

Памфилий бросился к нему, обхватил его ноги и приподнял тело, пока учитель поднимался по лестнице и срезал веревку ножом.

– Есть ли надежда? – спросил господин Белуазо.

– Окоченел, стал как сухая селедка.

Вчетвером дотащили они его до лежанки в кухне. Бернар прикрыл салфеткой длинный фиолетовый язык.

– Вот что вы наделали, – выговорил Лу-Папе.

– Но-но, – запротестовал Филоксен, – ты же сам видел, что он чокнулся! Ты сам так сказал сегодня утром!

Памфилий принялся причесывать мертвого.

– Одеть его не получится… – проговорил Казимир. – Слишком поздно…

– Может быть, завтра… – предположил Бернар.

– Думаете, можно будет вправить ему язык? – спросил Казимир.

– Не уверен, но это не так уж и важно.

– Я только потому спрашиваю, что, если он в таком виде предстанет перед святым Петром, намереваясь попасть в рай, тот чего доброго вообразит, что он смеется над ним, – пояснил Казимир.

Поймав себя на том, что только что признал существование святого Петра, он добавил, как и подобает настоящему «нечестивцу»:

– Я-то во все это не верю, конечно. Но он верил. Для него это важно.

Господин Белуазо, подойдя к комоду, протянул руку и взял какой-то конверт.

– Что это? Письмо для меня! А вот еще одно – для Лу-Папе, – удивленно проговорил он.

Глаза старика внезапно засверкали.

– Отдайте, отдайте мне!

– Вот вам ваше, – отвечал господин Белуазо, – второе адресовано господину Белуазо, нотариусу. Я не могу отдать вам бумагу, которая может оказаться завещанием…

Он разорвал конверт; Лу-Папе сунул свое письмо в карман, не вскрывая его. Господин Белуазо про себя прочел послание самоубийцы.

Гаспадину натариусу Белуазо

Пишу вам, патаму как это касается натариуса: это мае завещание, каторое прашу выполнить точно.