Жан, сын Флоретты. Манон, хозяйка источников

Пусть не ваабражают, что я испугался. Для начала, все это неправда, мало таго, нет двух свидетелей, а нужно два. И патом, я не из-за гваздик, сдохнут, и черт с ними, это всего лишь цветы. Это из-за моей Любви, я понял, что она никогда не будет маей. Я падазревал это, патаму как под бантом любви абразовался нарыв, который жжет меня. И патом, кагда я сказал ей в присутствии всех, что хачу взять ее в жены, все ей атдать и так далея, ана на словах напливала на меня, да ищо и спряталась за учтителя. Я видел, как они разгаваривали в халмах. В ниво она не стреляет из пращи, не пападает ему пад дых и слушает ево, глядя в землю, а кагда он замалкает, ждет, чтоб он загаварил снова! А он не удивляется, считает, что так и далжно быть. Мне хочеца убить ево, о да, но ей это причинит боль, так что не буду, не хачу лишать ее ево общества. Он не знает своего счастья, зато я знаю свое несчастье, да так, что не в силах более выносить ево.

А теперь начинается мое завищание.

Я завищаю ферму Розмаринов демуазель Манон Кадоре, дочери горбуна Жана Кадоре из Креспена. Завищаю ферму со всем, что в ней имеется. Всем. Гаспадин кюре сказал, если приступник пажелает исправить свою ошибку, вода вернется. Я исправляю, радник вновь аживет, гваздики будут хараши и харашо продадуца. Адрес гасподина Тремела – набережная канала, номер 6. Папе знает.

Так что прощевайте, привет всем.

Это маё завищание. Паследняя воля священа.

Афициальная подпись, Уголен Субейран. Дата: 6 синтября, сиводня.

Закончив читать, господин Белуазо задумался, а потом изрек:

– Завещание по своей сути предназначено для того, чтобы быть обнародованным, иначе оно не может быть исполнено. Думаю, что вправе прочесть вам его.

Когда он читал его вслух, все замерли. Бернар был удивлен и почувствовал себя неловко, оттого что речь в письме зашла о нем, господин Белуазо даже бросил на него красноречивый взгляд, но Бернар пожал плечами и указательным пальцем постучал себя по виску. Лу-Папе оставался невозмутим, но, когда чтение закончилось, спросил:

– Что еще за бант любви?

Памфилий, пытавшийся подготовить тело усопшего к преданию земле, ответил:

– Взгляните: должно быть, вот это…

Он приоткрыл ворот рубашки, и они с изумлением увидели залитый черной кровью бант на красно-желтом нарыве размером почти с девичью грудь.

– Лента этой потаскушки!.. – проговорил Лу-Папе. – Уберите это! В огонь!

– Я не стану… – отвечал Памфилий. – Воля усопшего – святое.

– Воля сбрендившего не в счет, – возразил Лу-Папе.

Бернару, разглядывавшему нарыв, пришло в голову:

– Может быть, заражение и помутило его рассудок.

– Что помутило его рассудок, вам известно лучше, чем мне, – отрезал старик.

– А что он написал тебе, Папе? – поинтересовался Памфилий.

– Узнаю, когда останусь один.

Выражение его лица было замкнутым и суровым, глаза сухими.

– А теперь отправляйтесь все в деревню. Скажите глухонемой, чтобы захватила в церкви свечей. По крайней мере штук шесть, самых толстых. Еще большую льняную простыню, которую соткала ее бабка. Ты изготовь ящик, – ткнул он в Памфилия. – У тебя на чердаке лежат дубовые доски. Из старых запасов, которые я берег для себя…

– Знаю, – отвечал Памфилий. – Ты же мне и сделал заказ.

– Используй их для него. И главное, вы все скажете, что он упал с дерева. Не проговоритесь, сохраните в секрете хотя бы три дня, до похорон, не то кюре откажется сделать все, как положено. Теперь уходите…

– Я останусь с тобой… – предложил Филоксен.

– Нет, не стоит. Возвращайтесь, если хотите, потом, чтобы провести ночь у гроба.