Жан, сын Флоретты. Манон, хозяйка источников

С другой стороны, она едва была с ним знакома, с этим учителем. Видела его раз шесть, не больше. Дважды случалось так, что она его видела, а он ее нет: первый раз – когда он ел, устроившись под сосной, и еще в тот день, когда чистили бассейн. Потом была встреча в холмах, когда зайца обменяли на нож. Потом еще две: в то утро, когда прекратилось поступление воды в фонтан, и во время деловой прогулки в холмах с инженером, и, наконец, последняя, в тот день, когда после проповеди она обо всем рассказала… Что же до того, что она «спряталась за него», отступая от пресмыкавшегося перед ней Уголена, это было сделано не нарочно. И ничего необычного в этом нет: он горожанин, как и ее отец, единственный среди всех этих деревенщин, которые проявили столько жестокости, храня тайну источника, так что держаться поближе к нему было вполне естественным с ее стороны побуждением. А Уголен в своем угаре делал вывод, что она влюблена в учителя… ну не абсурд ли?

Нечего и говорить, молодой человек внушал ей настоящую симпатию, она часто думала о нем, но только в связи с замечательным ножичком, лезвие которого она каждый день точила о камень, смоченный слюной. Этим ножичком можно было без труда остругать палку из самого жесткого дерева. А пилочка, казавшаяся поначалу лишней, легко перепиливала толстые ветки и вызвала восхищение даже у Энцо, знатока подобных вещей. «Это шведская сталь, та же, что идет на изготовление бритв», – определил он. Шило справлялось с кожей ремней и с подошвой туфель, а о ножничках и говорить не приходилось: это было чудо изящества и пользы – вместе с пилочкой они служили ей для приведения в порядок ногтей, и теперь она могла не прятать своих рук под пелериной, как делала прежде, появляясь на рынке в Обани… Да, этот ножичек оказался настоящим сокровищем, случалось, она целовала его перед тем, как положить в сумку, а поскольку она пользовалась им не менее десяти раз на дню, то что странного в том, что она вспоминала и того, кому была обязана этим сокровищем. Это было чувство признательности, но не любви…

Прежде всего для любви нужны двое: нельзя позволить себе любить того, кто вас не любит. Учителю было не меньше двадцати пяти, возможно, он был помолвлен с какой-нибудь девушкой из города и не мог заинтересоваться – разве что в силу природной душевной щедрости – бедной пастушкой. Однако не выдумала же она этот сон с поцелуем, который наводил на разные размышления. Но то был не тот поцелуй, которым награждают любя, можно ведь поцеловать и ребенка, и отца, и друга. Большой Энцо всегда целовал ее, когда наведывался в Ле-Плантье по воскресеньям. И потом, учитель наверняка сказал это в шутку, не придавая никакого значения своим словам… Мало того, сегодня утром он не явился вместе с мэром и господином Белуазо, чтобы известить ее о важном для нее событии. А ведь сейчас каникулы, и он мог бы прийти… Но не пришел, и это неоспоримый факт.

В любом случае свершившаяся месть в итоге оказалась более внушительной и жестокой, чем она могла себе вообразить… Она вытянулась на камне в тени рябины, ее веки вдруг отяжелели, как в те счастливые времена, когда она верила в «продавца песка».

Она смежила их и уснула.

* * *

И только тогда слова мэра о жителях деревни откликнулись в ней страшным сновидением: несколько групп крестьян поднимались вверх по склонам холмов, потрясая дубинками и вилами. Медленно, шаг за шагом, продвигались они молча вперед, а вслед за ними валила толпа старух, изрыгающих вопли ненависти…

Она хотела бежать, но с ужасом поняла, что не в состоянии двинуться с места… И тут появился учитель, заслонил ее собой и закричал каким-то особым, устрашающим голосом:

– Это она перекрыла воду, но вы это заслужили! Это было ее обязанностью, а значит, ее правом. Я предупреждаю вас: если кто-то дотронется до нее, то будет иметь дело со мной!

Старухи бросились врассыпную, испуская крики ужаса; мужчины остановились и почти все сняли шляпы, чтобы приветствовать бесстрашного рыцаря. Она держалась позади него и вдруг сделала необыкновенное открытие: он был горбатым! Нет, не согбенным, а именно горбатым, его спину украшал большой и прекрасный горб, на котором можно было переносить тяжелую, полную воды бутыль! Сильное и сладостное волнение разбудило ее, в глазах ее стояли слезы счастья, и она поняла, что любит его.

* * *

Сидя на отполированной заветной глыбе, откинувшись назад и уперевшись в нее руками, она всматривалась в даль, в голубоватые бары Рефрескьер. Счастливое беспокойство и некая гордость переполняли ее, как вдруг раздался ласковый визг. Она повернула голову: черная собака лежала, вытянувшись у ног Бернара, который сидел в зарослях лаванды и улыбался. Она вскочила и, краснея, улыбнулась.

– Вы уже знаете? – спросил Бернар.

– Да.

– И что вы намерены делать?

– Не знаю… Не думаю, что мы туда вернемся. Слишком много неприятных воспоминаний для нас с мамой… И потом, мне всегда будет мерещиться повешенный там, где когда-то были мои качели… А главное, в доме, должно быть, остался его запах…