Жан, сын Флоретты. Манон, хозяйка источников

Она ушла и вернулась к бассейну во второй половине дня; по пути туда, добравшись до каменной гряды, возвышающейся над долиной, она увидела вдали небольшую процессию: четыре или пять мулов в сопровождении пяти или шести мужчин везли бочки. Она спряталась за кустом дрока. Куда направляются эти люди? И вдруг ее осенило: вода источника уже стала поступать в бассейн, но до деревни еще не добралась, и они направлялись к бассейну, которого она со своего места не видела, чтобы набрать воды. По мере того как они приближались, она первым делом узнала панаму господина Белуазо, затем Филоксена, после Анжа-фонтанщика и низенького Кабридана. Учитель тоже был там, его заслоняли мулы, он разговаривал с Памфилием, у которого в руках был глазурованный кувшин.

Она спустилась, по-прежнему прячась за кустами дрока, до края гряды, чтобы можно было видеть бассейн: он был совершенно пуст, как и накануне; ей пришло в голову, что все эти люди будут страшно разочарованы, однако они не выказали никакого удивления и стали выливать содержимое бочек на раскаленный цемент, потрескавшийся под лучами палящего солнца…

– Мы опоздали! – только и сказал мэр. – Придется заново штукатурить.

Под мышкой у него была зажата бутылка, он открыл ее, Кабридан раздал стаканы, которые принес с собой в плетеной корзине, они уселись кружком под фиговым деревом. Памфилий, не выливший содержимое своего кувшина в бассейн, принялся разбавлять абсент, тонкой струйкой, со знанием дела, вливая в него воду.

Как и полагается, за выпивкой речь зашла о насущном. Кабридан расстроенно объявил о том, что решил завтра же отвезти жену к родне, в Буйадис, потому как ей подходит срок рожать.

– Дитё – это вам не турецкий горох: тут без воды никак не обойтись… – оправдывал он свое бегство, – и, если вода не вернется, я тоже переберусь туда: у наших кузенов большие плантации ранних овощей, они не раз предлагали мне выращивать их вместе с ними… К тому же они бездетные…

Клавдий заявил, что рассматривает вариант переезда в Ла-Валентин, чтобы стать компаньоном Пампета, мясника-колбасника, который из-за ревматизма не справляется с обслуживанием всех своих клиентов.

– Так что же, выходит, в деревне никого не останется?! – огорченно вскричал Анж.

– Останутся старики, – отвечал Клавдий, – а старики – скряги, да и зубов у них нет, мяса они не едят…

Филоксен пессимистически высказался в том духе, что не стоит строить иллюзий: родник окончательно умер и деревня вынужденно обезлюдеет.

– Вопрос денег для меня не имеет значения, – говорил он, – при моей пенсии и сбережениях я как-нибудь проживу, был бы табак… – Он повернулся к Бернару, который не казался встревоженным. – А вы, господин Бернар? Что скажете? Если молодые пары уедут, то детей не останется… Мы с таким трудом добились открытия этой школы… Если детей будет недостаточно, ее, пожалуй, и закроют!

– Ну я-то на службе, и вам известно, что в прошлом году я отказался преподавать в Сен-Лу… Не здесь, так в другом месте; возможно, даже получу повышение!

В его голосе сквозила веселость. Манон бесшумно покинула наблюдательный пункт и поднялась в Ле-Плантье; она шла быстро, опустив голову, по пути срывая веточки можжевельника и стебли фенхеля.

Новость о катастрофе произвела огромное впечатление на жителей деревень Ле-Зомбре и Руистель: под угрозой оказались и источники, снабжавшие водой эти две большие деревни; опасность пробудила в крестьянах набожность. Вот почему соседи, не слишком любившие «бастидцев», делегировали на их крестный ход своих представителей, чтобы те обратились к небу с просьбой вернуть воду и не наказывать так жестоко и без того засушливый край.

В то время, как «отправляющие богослужение» готовились в слишком тесной церкви к крестному ходу, толпа, окружившая пустой фонтан, заполнила всю маленькую деревенскую площадь вплоть до эспланады, стояли даже на ступеньках. Если кто-то вполголоса и переговаривался, то это было скорее исключением, в основном все молчали, разумеется, кроме «нечестивцев»: сидя на террасе кафе, эти вели разговоры, мало соответствующие католическим установлениям.

– В давние времена, – разглагольствовал господин Белуазо, – священнослужители попытались бы умилостивить разгневанных богов, перерезав горло на алтаре самой красивой девушке края, тогда как наши любезные кюре полагают, что христианский Бог удовольствуется крестным ходом и несколькими песнопениями благодаря протекции святого Доминика, у которого в раю есть блат… Нужно признать, налицо большой прогресс!

– И вы считаете, что это сработает? – поинтересовался булочник.

Учитель покачал головой и с загадочным видом проговорил:

– Как знать!

– Как! – вскричал Филоксен. – Не станете же вы утверждать…

– Нет, – перебил его Бернар, – утверждать не стану, но я как раз задаю себе вопрос, что́ буду думать, если при первом же oremus[68] фонтан оживет!

– Что касается меня, это произведет на меня неизгладимое впечатление и внесет сумятицу в мои мысли! – отвечал булочник. – Я не буду знать, что отвечать жене, и придется тотчас пойти на исповедь!