Женщина французского лейтенанта

Да, верую, как верил тот,

Что с арфой Твой воспел устав,
Что нам дано, свой прах поправ,
Вдохнуть эфир Твоих высот.

Альфред Теннисон. In Memoriam

Чарльз спустился в вестибюль с подчеркнуто официальным выражением лица. Миссис Эндикотт стояла в дверях офиса с уже открытым ртом. Но он, бросив вежливо-отрывистое «Спасибо, мэм», прошествовал мимо и вышел в ночь, прежде чем она успела задать вопрос или заметить отсутствующую пуговицу на сюртуке.

Он шел как слепой под проливным дождем, не замечая ни его, ни дороги, мечтая о кромешной тьме для человека-невидимки, о забытьи для обретения спокойствия. Сам того не сознавая, он оказался в морально распущенном квартале, описанном выше, полном света и жизни, как и большинство подобных мест: лавки и кабачки, люди, прячущиеся от дождя в дверных проемах. Он вышел на улочку, которая круто спускалась к реке Экс. Ступеньки по обе стороны от забитой канализационной канавы запачканы экскрементами. Зато тихо. В конце улочки обнаружилась церквушка из красного кирпича, и Чарльз неожиданно для себя почувствовал потребность уединиться в храме. Он толкнул калитку с такой низкой притолокой, что пришлось нагнуться. Для входа непосредственно в церковь надо было преодолеть несколько ступенек. На верхней площадке молодой приходской священник прикручивал фитиль последней лампы и сильно удивился столь позднему визиту.

– Мы уже закрываемся, сэр.

– Может, пустите меня на несколько минут помолиться?

Приходской священник прибавил света и внимательно присмотрелся к гостю. По всему видно, джентльмен.

– Мой дом напротив. Меня ждут. Тогда будьте добры запереть сами и принести мне ключи. – Чарльз согласно кивнул, и священник спустился к нему по ступенькам. – С епископом не поспоришь. Лично я считаю, что храм Господень должен быть всегда открыт. Но нельзя забывать про ящик для пожертвований. В такие времена мы живем.

И Чарльз остался один. Он слышал, как удалялись шаги приходского священника. Он запер изнутри старую калитку и поднялся по ступенькам. Внутри стоял запах краски. Единственная газовая лампа тускло освещала свежую позолоту, а массивные готические арки мрачноватого красно-бурого цвета напоминали о том, что церковь очень старая. Чарльз прошел по центральному проходу, сел в середине и через крестную перегородку обратил свой взор к распятию над алтарем. Потом опустился на колени и, соединив негнущиеся пальцы на деревянном пюпитре для молитвы, пробормотал «Отче наш».

После того как ритуальные слова прозвучали, его снова обступили тишина, мрак и пустота. Тогда он начал сочинять молитву, сообразную обстоятельствам: «Прости меня, Господи, за мой эгоизм. За то, что преступил Твои законы. Прости мне мое бесчестье, мое распутство, мое недовольство собой. Прости неверие в Твою мудрость и щедрость. Вразуми меня, Господи, в моих деяниях…» И тут – вот они, выверты нашего подсознания! – перед ним всплыло лицо Сары, заплаканное, мученическое, напоминающее «Мать скорбящую» Грюневальда, которую он видел в Кольмаре, или Кобленце, или Кельне… уже не вспомнить. Как это ни абсурдно, какое-то время он перебирал в памяти города на букву «К»… Наконец поднялся с колен и сел на скамью. Какая пустота вокруг, какое безмолвие. Он вперился в распятие, но вместо лика Христова видел лицо Сары. Попробовал вернуться к молитве – полная безнадега. Все равно она не будет услышана. Из глаз неожиданно брызнули слезы.

Все, за редким исключением, викторианские атеисты (эту воинствующую элиту возглавлял Чарльз Брэдлаф) и агностики испытывали глубокое чувство отверженности и утраченного дара. В кругу друзей таких же взглядов они могли посмеиваться над глупостями Церкви, ее сектантскими посланиями, ее роскошествующими епископами и интригующими канонами, ее прогульщиками-пасторами и бедствующими приходскими священниками, ее безнадежно устаревшей теологией и всем прочим, – но оставался Христос, страшная, не укладывающаяся в уме аномалия. Для них он не был тем, кем является для многих из нас сегодня: секуляризованной фигурой, человеком по имени Иисус из Назарета, обладавшим блестящим даром создавать метафоры, творить собственную мифологию и действовать сообразно своим убеждениям. Мир верил в его божественность, а потому отдельные неверующие особенно испытывали на себе его укоры. Между жестокостями нашего века и нашей виной мы воздвигли громадное министерство здравоохранения и социальной помощи – широкая благотворительность под государственным контролем. А викторианцы жили куда ближе к жестокой реальности; наиболее просвещенные и чувствительные считали себя персонально ответственными, и потому было гораздо труднее, особенно в тяжелые времена, отвергать этот всеобщий символ сострадания.