Женщина французского лейтенанта

Каждый викторианец имел раздвоенное сознание – сей багаж мы должны брать с собой, отправляясь назад в девятнадцатый век. Эта шизофрения особенно наглядно и знаково просматривается у поэтов, которых я так часто цитировал: Теннисона, Клафа, Арнольда, Харди. Но едва ли в меньшей степени в невероятном спектре между правыми и левыми, у таких политиков, как Милль и Гладстон; в проявлениях вездесущих неврозов и психосоматических расстройств у интеллектуалов, причем таких разных, как Чарльз Кингсли и Дарвин; в проклятиях, которые первыми обрушились на прерафаэлитов, пытавшихся (так, во всяком случае, нам кажется) высказываться об искусстве и о жизни в одном ключе; в бесконечных войнах между Свободой и Ограничениями, между Излишеством и Умеренностью, между Благопристойностью и Убеждениями, между призывами человека с принципами к Универсальному Образованию и его же страхами перед Универсальным Страданием; это также сквозит в мании все редактировать и пересматривать, так что если мы хотим понять настоящего Милля или настоящего Харди, то узнаем гораздо больше из вымарок и переделок в их автобиографиях, чем из опубликованных версий… из писем, избежавших сожжения, и личных дневников, из мелких осколков операции по сокрытию правды. Никакая другая эпоха так не запутывала факты, не выдавала столь успешно перед простодушными потомками свой публичный фасад за истину. И это, как мне кажется, лучший путеводитель по эпохе, которую, наверное, можно было бы назвать «Странной историей доктора Джекила и мистера Хайда». За современной готикой скрывается очень глубокая, раскрывающая эпоху правда.

Каждый викторианец отличался двоемыслием… и Чарльз не исключение. Идя по Фор-стрит в сторону гостиницы «Каравелла», он уже репетировал слова белого воздушного шарика, с которым гадкий ребенок явится пред очи Сары. Столь же страстные, сколь и достойные аргументы вызовут у нее слезы благодарности и признание, что она жить без него не может. Он видел все так ясно, что я не справился с искушением об этом хотя бы упомянуть. А реальностью-то был Сэм, встретивший его в дверях старой харчевни.

– Служба вам понравилась, мистер Чарльз?

– Я… я заплутал, Сэм. И дьявольски промок. – Этот эпитет в глазах Сэма точно не сработал. – Сделай-ка мне, дружище, горячую ванну. Я поужинаю в номере.

– Да, мистер Чарльз.

Спустя минут пятнадцать вы могли бы увидеть его совершенно голого и занятого явно не своим делом: он занимался стиркой. Он повесил белье в пятнах крови на край ванны, заполненной горячей водой, и усиленно тер его куском мыла. Чувствовал он себя глупо, и результаты были не ахти. Когда Сэм принес поднос с ужином, тряпочки были разбросаны небрежно – что-то в ванне, а что-то за ее пределами. Сэм молча все собрал, и это был тот редкий случай, когда хозяин был ему благодарен за редкую невнимательность в таких делах.

Поужинав, он открыл несессер для письменных принадлежностей.

Моя дражайшая,

Одна моя половина невероятно рада так обращаться к вам, а другая половина недоумевает, как можно подобным образом говорить о человеке, которого ты с трудом понимаешь. В чем-то, рискну сказать, я вас понимаю досконально, а какие-то вещи остаются для меня не менее загадочными, чем в первый день нашего знакомства. Я говорю это не в порядке самооправдания, а чтобы объяснить мое недавнее поведение. Хотя его нельзя оправдать, в каком-то смысле можно считать, что все сложилось удачно, так как это заставило меня поглубже заглянуть в свою душу – давно пора. Моя дорогая и загадочная Сара, не вдаваясь в детали, скажу следующее: то, что нас связало, связало нас навсегда. Я слишком хорошо отдаю себе отчет в том, что в моей нынешней ситуации я не вправе встречаться с вами, а тем более желать узнать вас ближе. Следовательно, я должен прежде всего разорвать свою помолвку.