Женщина французского лейтенанта

Доктор бросил мимолетный взгляд в его сторону. Что ж, честное признание. Он продолжал смотреть на улицу. А заговорил он уже в своей прежней манере.

– Вероятно, это старость. Я знаю, подобные нарушения обязательств, вроде вашего, нынче настолько распространены, что, испытывая шок по этому поводу, ты выставляешь себя старым ретроградом. Но я вам скажу, что меня беспокоит. Я разделяю вашу неприязнь к словесному туману, будь то религиозному или правовому. Законы всегда казались мне белибердой, да и религия не многим лучше. Я не нападаю на вас с этих позиций и вообще не собираюсь на вас нападать. Я просто выскажу свое мнение. А заключается оно в следующем. Вы причисляете себя к касте избранных – рационалистов и ученых. Стоп, стоп, я знаю, что вы мне ответите… «Я не такой тщеславный». Допустим. И тем не менее вам хочется принадлежать к касте избранных. И я вас за это не осуждаю. Я сам всю жизнь этого хотел. Но, пожалуйста, запомните одну вещь, Смитсон. На протяжении всей истории человечества избранные делали акцент на своем избрании. Но Время ставит одно условие. – Доктор снял очки и повернулся к Чарльзу. – А именно. Избранные, какие бы обоснования для своего избрания они ни выдвигали, должны принести высокую мораль в наш непросвещенный мир. А провалив этот тест, что они доказывают? Что они обыкновенные деспоты, султаны, искатели власти и наслаждений. Иными словами, жертвы собственных низменных желаний. Надеюсь, вы понимаете, к чему я веду и почему для вас, начиная отсчет с сегодняшнего грустного дня, это будет иметь особое значение. Если вы сумеете стать существом возвышенным и великодушным, то заслужите прощение. Но если станете закоренелым эгоистом… то вас ждет двойное проклятие.

Чарльз опустил глаза под этим взыскательным взором.

– Моя совесть, хотя и менее внятно, выразилась примерно так же.

– Тогда аминь. Alea jacta est[124]. – Он взял со стола шляпу и медицинский саквояж и направился к двери. Но уже на пороге остановился и протянул руку. – Хочу вам пожелать бодрого марша назад от Рубикона.

Чарльз ухватился за нее, как утопающий за соломинку. Он хотел что-то сказать, но не сумел. А Гроган стиснул его пальцы и уже открыл дверь. Потом в последний раз обернулся, и глаза его блеснули.

– А если вы в течение часа не покинете город, то я вернусь с самым большим хлыстом.

Чарльз было напрягся, но, видя игривый блеск в глазах, выдавил из себя болезненную улыбку и кивнул в знак согласия. Дверь за доктором закрылась.

И он остался один на один со своим лекарством.

54

На горький север ветер дует,

А раньше дул на сладкий юг.

Артур Хью Клаф. Стихотворение (1841)

К чести Чарльза, прежде чем покинуть гостиницу «Белый лев», он велел разыскать Сэма. Ни в пивной, ни в конюшнях его не нашли. Чарльз догадывался, где сейчас слуга, но послать за ним туда не было никакой возможности, и, таким образом, он покинул Лайм, так его и не увидев. На постоялом дворе он сел в извозчичью карету и сразу задернул шторки. Пару миль он проехал, как в катафалке, и только потом раздвинул шторки и позволил закатным лучам осветить выцветшую краску и обивку внутри кареты.

Настроение улучшилось не сразу. Однако по мере того, как Лайм отступал все дальше, появилось ощущение, что с его плеч будто сняли тяжелый груз. Поражение состоялось, но он его сумел пережить. Суровое предупреждение Грогана – что всю оставшуюся жизнь ему предстоит доказывать справедливость содеянного – он принял безоговорочно. Но среди роскошных зеленых полей и майских живых изгородей окрестностей Девона трудно было не различить плодоносное будущее – впереди новая жизнь и великие перемены, которые он должен оправдать. Его вина сейчас казалась почти благотворной, ведь ее искупление даст ощущение цели, коей его жизнь до сих пор была лишена.

В мозгу всплыла древнеегипетская картинка – скульптура из Британского музея, где фараон стоит рядом с супругой, которая одной рукой обняла его за талию, а другую положила ему на предплечье. Чарльзу она всегда казалась идеальной эмблемой брачной гармонии, не в последнюю очередь еще и потому, что обе фигуры вырезаны из одного камня. Он и Сара еще пока не вырезаны в такой гармонии, но они тоже из одного камня.

Его мысли обратились к будущему, к практическим материям. Сара получит в Лондоне достойное жилье. Как только он закончит первоочередные дела… избавится от дома в Кенсингтоне, складирует мебель… они уедут за границу… сначала в Германию, а зимой на юг, во Флоренцию или Рим (если семейное положение позволит), а может, в Испанию. Гранада! Альгамбра! Лунный свет, отдаленное пение цыган за окном и благодарность в ее нежном взгляде. Они будут лежать без сна в пропахшей жасмином комнате, обняв друг друга, бесконечно одинокие изгнанники, соединенные в своем одиночестве, неразделимые в своем изгнании.