Женщина французского лейтенанта

Вопрос же, который я себе задаю, глядя на спящего, отличается от двух вышеназванных. И что теперь мне с тобой делать, черт тебя дери? У меня уже мелькнула мысль поставить крест на будущем Чарльза, распрощаться с ним в этом поезде, идущем в Лондон. Однако условности викторианской прозы не оставляют права на открытый, неопределенный финал, да и я уже ратовал за то, что персонажам должна быть предоставлена свобода. Проблема моя проста. Желания Чарльза нам ясны? Более чем. Но вот желания героини не столь очевидны, и я даже толком не понимаю, где она сейчас находится. Если бы эти двое были реальными лицами, а не плодами моего воображения, дилемма решалась бы просто: один жаждущий битвы столкнулся бы с другим, а там уж кто победит. Обычно беллетристика делает вид, что подстраивается под реальность: писатель помещает конфликтующие желания на ринге, а затем описывает схватку… хотя на самом деле показывает нам договорной матч, позволяя тому, кому он благоволит, одержать победу. А мы оцениваем писателя с точки зрения мастерства, с каким он предопределяет схватку (то есть делает вид, что ничего не предопределено), и характера победителя, на чьей стороне он оказался: хороший или злой, трагический, смешной и так далее.

Но главный аргумент договорного матча – это показать читателю, каким автор видит окружающий мир, является ли писатель пессимистом или оптимистом, если на то пошло. Я делал вид, будто вернулся в 1867 год, но ведь это было добрых сто лет назад. И тут бесполезно демонстрировать оптимизм или пессимизм, ибо мы хорошо знаем, что с тех пор произошло.

Вот почему я продолжаю разглядывать Чарльза и не вижу никакой необходимости в том, чтобы устраивать договорняк. Это оставляет мне альтернативу: пускай схватка идет своим ходом, а я буду ее лишь фиксировать, либо я болею за обе стороны. Я смотрю на это несколько женственное, но не такое уж никчемное лицо. И по мере приближения к Лондону, кажется, я нахожу решение… сама дилемма фальшивая. Единственная для меня возможность не принимать участия в схватке – это показать обе версии. Но тут возникает проблема: я же не могу изложить две версии одновременно, а значит, вторая по счету будет выглядеть как окончательная и «реальная» – так уж велика тирания последней главы.

Итак, я достаю из кармана двубортного пальто бумажник и, положив флорин на ноготь большого пальца правой руки, подбрасываю его на пару футов и ловлю монету левой рукой.

Да будет так. И вдруг я понимаю, что Чарльз открыл глаза и смотрит на меня. В его глазах я читаю не просто неодобрение, он считает меня то ли шулером, то ли умственно отсталым. Я ему возвращаю свое неодобрение… а заодно флорин в кошелек. Он берет шляпу, стряхивает невидимую пылинку (считайте, меня) и водружает ее на голову.

Мы въезжаем под огромные чугунные стропила, поддерживающие крышу Паддингтонского вокзала, и поезд останавливается. Чарльз спускается на платформу, подзывает носильщика. Дав указания, оглядывается. Но бородач уже растворился в толпе.

56

Дай нам, Христос, хотя б на час

Увидеть близкие нам души.
Как там живут они без нас?
Незнанье все смутней и глуше.

Альфред Теннисон. Мод

Частная контора под патронажем аристократии и личным контролем самого мистера Поллаки. Связана как с британской, так и с иностранной детективной полицией.

ДЕЛИКАТНЫЕ И КОНФИДЕНЦИАЛЬНЫЕ ОБРАЩЕНИЯ РАССМАТРИВАЮТСЯ ПРИВАТНО И БЫСТРО В АНГЛИИ, НА КОНТИНЕНТЕ И В КОЛОНИЯХ. СОБИРАЕМ ИНФОРМАЦИЮ В ДЕЛАХ О РАЗВОДЕ И Т. Д.

Викторианское объявление

Пройдет неделя-другая, и она появится у него на пороге… Пошла уже третья неделя, а она так и не появилась. И никаких вопросов к Чарльзу. Здесь и там, где только он ее ни искал.

Он нанял четырех детективов. Уж не знаю, находились ли они под личным контролем мистера Поллаки, но трудились в поте лица. А как иначе? Этой профессии было от роду одиннадцать лет, и она вызывала всеобщее презрение. В 1866 году считалось, что мужчина, зарезавший кого-то насмерть, совершил благое дело. «Если человек ведет себя как палач, – предупреждал «Панч», – пусть будет готов к последствиям».