Женщина французского лейтенанта

– Мистер Смитсон, я не являюсь его любовницей. Если бы вы его знали, знали трагедию его личной жизни… вы бы не… – она не договорила. Он слишком далеко зашел и теперь стоял с побелевшими костяшками сжатых пальцев и горящими щеками. Она продолжила, уже спокойно: – Да, я нашла новые интересы. Но никак не связанные с тем, на что намекаете вы.

– Тогда я не понимаю, как интерпретировать ваше очевидное смущение.

Ответа он не получил.

– Я легко могу себе представить, что у вас появились… друзья… куда более интересные и забавные, в отличие от меня. – Он поспешил добавить: – Вы меня вынуждаете выражаться так, что мне самому противно. – Она продолжала молчать. Он горько усмехнулся. – Теперь я понимаю. Я стал мизантропом.

Признание сработало. Смерив его озабоченным взглядом, она поколебалась и наконец приняла решение.

– Это не входило в мои планы. Я хотела как лучше. Я злоупотребила вашим доверием, вашим великодушием, я… да, я отдалась вам, навязала себя, прекрасно понимая, что у вас есть другие обязательства. Мною овладело безумие. Только в Эксетере я отдала себе в этом отчет. Худшее, что вы тогда обо мне подумали… все правда. – Она замолчала, он ждал. – С тех пор я видела не раз, как художники уничтожали свои работы, которые любителю показались бы отменными. Однажды я запротестовала. На это мне сказали, что если художник не является сам себе суровым судьей, то он недостоин звания художника. Я с этим согласна. Я поступила правильно, уничтожив то, что было между нами. За этим скрывалась ложь…

– В том не было моей вины.

– Я вас и не виню. – Помедлив, она продолжила, уже мягче: – Мистер Смитсон, недавно я для себя отметила одну фразу у мистера Раскина. Он написал о непостоянстве концепций. К естественному подмешивается искусственное, к чистому – нечистое. Именно это, мне кажется, и случилось два года назад. И мне ли не знать, какую роль я во всем сыграла, – произнесла она совсем тихо.

В нем снова проснулось странное ощущение ее интеллектуального равенства. А также их всегдашнего диссонанса, связанного с языком: формализованным в его случае, что особенно наглядно проявилось в любовном послании, которое она так и не получила; и безо всяких околичностей – у нее. Два разных языка. В одном сквозят пустота и глупые потуги – о чем, собственно, она и сказала: «искусственные концепции», – а в другом есть субстанция и чистота мысли и суждений; разница между незатейливыми выходными данными в конце книги и какой-нибудь страницей, разрисованной Ноэлем Хамфризом[144], – замысловатые завитки, тщательная проработка, рококошный ужас пустоты. Тут они полностью не совпадали, хотя по доброте душевной – или из желания от него избавиться – она старалась этого не показывать.

– Могу ли я продолжить метафору? Нельзя ли еще вернуться к тому, что вы называете концепцией, в которой изначально были естественность и чистота?

– Боюсь, что нет, – сказала она, избегая встречаться с ним взглядом.

– Я находился отсюда в четырех тысячах миль, когда до меня дошло известие, что вас нашли. Это было месяц назад. С тех пор не было часа, чтобы я не думал о нашем разговоре. Вы… вы не можете мне отвечать исключительно наблюдениями об искусстве, пусть даже идущими вразрез с моими.

– Они имеют прямое отношение к жизни.

– То есть вы хотите сказать, что вы никогда меня не любили.

– Я этого не говорила.

Она отвернулась. Он снова к ней приблизился.

– Так скажите! Скажите: «Я была ведьмой, я видела в нем только полезный инструмент для расправы. И сейчас мне нет дела до того, что он меня по-прежнему любит, что за все время своих скитаний он не встретил женщины, которая могла бы сравниться со мной, что он всего лишь призрак, тень, получеловек, лишь бы держался от меня подальше». – Она опустила голову. Он понизил голос. – Скажите: «Мне нет дела до того, что все его преступление состояло в нерешительности, которая продлилась несколько часов, что в искупление этого греха он пожертвовал своим добрым именем, своей…». Хотя это все неважно, я бы принес жертву в сто раз бо́льшую, если понадобится… Дорогая моя Сара, я…

Он уже был на грани слез. Он осторожно протянул руку и коснулся ее плеча, но она тотчас напряглась, и рука упала.

– Да, есть другой.

Он бросил бешеный взгляд в сторону отвернутого лица и, сделав глубокий вдох, направился к выходу.

– Постойте. Я должна вам еще кое-что сказать.

– Самое главное вы уже сказали.

– «Другой» – это не то, о чем вы подумали!

В ее тоне прозвучало что-то новое и такое напряженное, что рука, потянувшаяся к шляпе, остановилась на полпути. Он обернулся и увидел раздвоенную личность: прежнюю Сару-обвинителя и Сару, умоляющую ее выслушать. При этом она глядела в пол.