Женщина французского лейтенанта

Песок, эспланада, корабль, отдающий швартовы,

В толпе оживленной
Резвятся гулены,
И в нос ударяет запах водички соленой;
Скользят по утесу лучи заходящего солнца,
Сияют от глянца
Мостики, шканцы,
И вальс Morgenblätter[61] зевак зазывает на танцы.
Взошел я тогда на корабль,
А навстречу она,
Печальна, одна…

Томас Харди. В приморском городе (1869)

Вечером в ассамблее Чарльз сидел между тетушкой Трантер и Эрнестиной. Хотя ассамблея в Лайме была, пожалуй, поскромнее, чем в Бате или Челтенхэме, но просторный зал и вид на море из окон радовали глаз. Это общественное место даже слишком радовало глаз, поэтому великому британскому богу по имени Удобство принесли жертву: эти самые удобства по решению городского совета, весьма прямолинейно относящегося к запросам коллективного мочевого пузыря, были уничтожены, и на смену им установили то, что можно смело назвать самой уродливой и неудачно расположенной уборной на Британских островах.

Впрочем, не думайте, что миссис Поултни и компания возражали исключительно против фривольной архитектуры местной ассамблеи. У них вызывало ярость то, что там происходило. Мужчины с сигарами во рту играли в вист, устраивались балы и концерты. Короче, поощрялись земные удовольствия. А миссис Поултни и ей подобные отлично знали, что единственным достойным местом в городе для сбора может быть только церковь. Впоследствии, когда ассамблею снесли, из Лайма, можно сказать, вырвали сердце и до сих пор его не вернули.

Чарльз вместе с двумя дамами пришел в обреченное здание на концерт – никоим образом не светский, а основательно религиозный по причине Великого поста. Но даже это шокировало узколобых жителей Лайма, которые выражали, по крайней мере публично, такое же уважение Великому посту, как ортодоксальные мусульмане – рамадану. Вот почему пустовали отдельные места перед украшенной папоротником кафедрой в большом зале, где проходили концерты.

Наша просвещенная троица пришла пораньше, как и подавляющее большинство, ибо в девятнадцатом веке на концерты приходили не только ради музыки, но и ради самого общества. Для дам это была прекрасная возможность оценить и прокомментировать наряды соседей, ну и, конечно, продемонстрировать собственные. Даже Эрнестина, при всем ее презрении к провинциальности, пала жертвой общего тщеславия. Она точно знала, что по части вкуса и роскоши у нее почти не будет соперниц, и эти взгляды украдкой на ее шляпку-таблетку (никаких пышных старомодных шляп, увольте!) с бело-зелеными ленточками, на платье vert esperance[62], на лилово-черную мантилью, на ботинки-балморалы с закрытой шнуровкой приятно компенсируют повседневную скуку.

В этот вечер она была в дерзко-игривом настроении, и Чарльз одним ухом слушал комментарии тетушки Трантер (где кто живет, их родственники и предки), а другим – озорные выпады Тины, высказанные sotto voce[63]. Вон та дама, с виду этакий Джон Булль[64], объясняла ему тетушка, «это миссис Томкинс, добрейшая душа, немного глуховата, живет за «Домом с вязом», а ее сын сейчас в Индии»; а второй голос тут же ей давал краткую характеристику: «Типичный крыжовник». Если верить Эрнестине, зал был заполнен не столько людьми, сколько крыжовником, готовым терпеливо (пока есть возможность посплетничать) дожидаться начала концерта. Каждая эпоха придумывает свой полезный эпитет к одному и тому же понятию: в 1860-х «крыжовник» означал «старомодный человек и зануда», а в наши дни Эрнестина называла бы этих уважаемых ценителей музыки «квадратами»… тем более что миссис Томкинс со спины так и выглядела.

Но вот на сцену вышла известная сопрано из Бристоля вместе с аккомпаниатором, еще более известным синьором Риторнелло (или что-то в этом роде, ибо если он пианист, то уж точно итальянец), и Чарльз наконец получил свободу проанализировать свои путаные мысли.