Женщина французского лейтенанта

По крайней мере он предпринял попытку анализа, словно речь шла о долге, хотя на самом деле за этим скрывался щекотливый факт: он получал удовольствие. Говоря по-простому, он был несколько одержим Сарой… или, во всяком случае, загадкой, каковую она из себя представляла. Вызвавшись проводить дам в ассамблею, он намеревался – или ему так казалось – рассказать им о неожиданном свидании; разумеется, на условии, что они никому не проговорятся о прогулках Сары в Верскую пустошь. Вот только подходящий момент так и не подвернулся. Прежде всего, требовалось обсудить исключительно материальный вопрос: ошибку, совершенную Эрнестиной, которая надела гренадин, хотя по сезону надо было кашемир. «Не носи гренадин до мая» – так звучала одна из 999 заповедей, которые ее родители добавили к каноническим десяти. Вместо того чтобы высказать озабоченность, все сомнения Чарльз погасил комплиментом. А имя Сары не прозвучало скорее из-за некоего ощущения, что он позволил себе слишком далеко зайти в разговоре с ней, утратив всякое чувство меры. Он поступил чрезвычайно глупо, позволив неоправданной рыцарской учтивости затмить здравый смысл; и, самое ужасное, теперь будет чертовски трудно все это объяснить Эрнестине.

Он отдавал себе отчет в том, что юная леди вовсю пестовала свою потаенную ревность. В худшем случае она воспримет его поведение как не укладывающееся в голове и рассердится; а в лучшем случае над ним поиздевается… хотя шансов на такой вариант немного. И желательно без издевок по этому поводу. Скорее он мог бы довериться тетушке Трантер. Она наверняка разделила бы его благородные помыслы, но ей совершенно чуждо двуличие. И ее бесполезно просить о том, чтобы она ничего говорила племяннице. А если Тина узнает от тети о его встрече в лесу, то тут уж ему точно достанется на орехи. Говорить о каких-то других своих чувствах с Эрнестиной в тот вечер ему совсем не хотелось. Не сказать, чтобы ее юмор его раздражал, просто он ему казался странным и вызывающе искусственным, как будто она его себе присвоила вместе с французской шляпкой и новой мантильей – и не столько по случаю, сколько ради них самих. Этот юмор требовал от него реакции… ответного блеска в глазах, не сходящей с лица улыбки, которую он ей дарил, но тоже искусственно, так что это было такое двойное притворство. Может, дело было в мрачном сочетании Генделя и Баха или в заметных диссонансах между примадонной и аккомпаниатором, но он себя поймал на том, что искоса посматривает на сидящую рядом с ним девушку – посматривает так, словно впервые видит, словно она для него абсолютная незнакомка. Да, очень мила, очаровательна… но какая-то бесхарактерная и несколько однообразная в своем заданном парадоксальном наборе напускной скромности и сухости. И если отнять названные качества, то что останется? Пресный эгоизм. Чарльз поспешил отогнать от себя эту немилосердную мысль. Может ли быть другим единственный ребенок богатых родителей? Видит бог, – иначе как бы он в нее влюбился? – Эрнестина вовсе не бесхарактерная, если сравнивать ее с богатыми охотницами за мужьями в Лондоне. Но разве это единственный рынок невест? Чарльз твердо верил в то, что он выгодно отличается от подавляющего большинства своих ровесников и современников. Вот почему он столько путешествовал. Он находил английское общество слишком ограниченным, английскую церемонность излишне церемонной, английскую философию чересчур морализаторской, а английскую религию слишком лицемерной. И какой же вывод? Не слишком ли он поддался условностям в важнейшем вопросе выбора спутницы жизни? Не пошел ли он самым очевидным путем, вместо того чтобы следовать самым продуманным?

И каков же самый продуманный путь? Подождать.

Одолеваемый осиными укусами самоанализа, он стал испытывать к себе жалость – умнейший человек попал в западню, Байрона приручили. Мысли снова перескочили на Сару, ее визуальный образ, он пытался реконструировать это лицо, этот щедрый рот. И в памяти что-то всколыхнулось, слишком призрачное, слишком обобщенное, чтобы связать с каким-то источником в прошлом, но его это растревожило, зацепило, заставило обратиться к потаенному «я», о котором он, кажется, и не подозревал. Он себе признался: «Глупее не придумаешь, но эта девушка меня к себе притягивает». Вполне очевидно, что притягивает его не столько сама Сара – исключено, ведь он помолвлен, – сколько некая эмоция, некая вероятность, которую она олицетворяла. Она помогла ему осознать, чего он себя лишил. Будущее всегда манило его невероятными возможностями, и вдруг оно оказалось спланированным путешествием в один конец. Это она сейчас открыла ему глаза.