Женщина французского лейтенанта

– Вы путешественник. Вы образованный. Вы джентльмен. Вы… вы… я живу среди людей, которых называют добрыми набожными христианами. Но они мне кажутся более жестокими, чем самые жестокие язычники, и более глупыми, чем самые глупые животные. Даже не верится. В этой жизни нет понимания и сострадания. Нет достаточно великодушных, чтобы понять, что я испытала и продолжаю испытывать… и, какие бы грехи я ни совершила, я подобных страданий не заслуживаю. – Она умолкла. Не готовый к такому ясному выражению чувств, к проявлению неординарного ума, о чем он до сих пор лишь догадывался, Чарльз молчал. Она отвернулась и продолжала в уже более спокойном тоне: – Я счастлива, только когда сплю. Стоит мне проснуться, как начинаются кошмары. Меня как будто вышвырнули на необитаемый остров, где я отбываю срок, приговоренная неизвестно за какое преступление.

Чарльз в страхе взирал на ее спину, как человек, которого вот-вот накроет горный обвал; надо бы бежать, но не получается, хорошо бы что-то сказать, но не может.

Неожиданно она встретилась с ним взглядом.

– Почему я Вудраф? Почему не мисс Фриман? – Она тут же отвернулась, как только эта фамилия слетела с ее губ, поняв, что слишком далеко зашла.

– Это был явно лишний вопрос.

– Я не собиралась…

– В вашем случае зависть простительна…

– Не зависть, а непонимание.

– Помочь вам в этом не в моей власти… даже не во власти людей куда более мудрых, чем я.

– Я… никогда не поверю.

Чарльзу приходилось сталкиваться с тем, что женщины – частенько та же Эрнестина – возражали ему в игривой форме. Но это предполагало шутливый контекст. Женщина не возражала мужчине, если он говорил серьезно, или по крайней мере тщательно взвешивала слова. Сара же как бы утверждала равенство интеллектов и тем более в обстоятельствах, требовавших от нее особого почтения, если она рассчитывала добиться своей цели. Он чувствовал себя уязвленным и… трудно подобрать нужное словцо. Было бы логично холодно откланяться и потопать дальше в своих грубых кованых ботинках. А он стоял, словно в землю врос. Возможно, у него сложился слишком устойчивый образ сирены и обстоятельств ее появления – распущенные волосы, целомудренная алебастровая нагота и русалочий хвост, а рядом Одиссей с лицом, какое приветствуется в элитных клубах. Здесь, на береговом оползневом уступе, дорических храмов не наблюдалось… но вот же она, богиня Калипсо!

– Теперь я вас оскорбила, – пробормотала она.

– Вы меня озадачили, мисс Вудраф. Я не знаю, чего еще вы от меня ждете, кроме того, что я вам уже предложил. Вы должны понимать, что бо́льшая близость… какими бы невинными ни выглядели намерения… в моем нынешнем положении между нами невозможна.

Повисло молчание. Где-то в зеленом укрытии хохотнул дятел над двуногими, застывшими как изваяния.

– Разве бы я… бросилась к вашим ногам за милостью, если бы не мое отчаянное положение?

– Ваше отчаяние я разделяю. Но, по крайней мере, признайте невозможность ваших притязаний… которые мне до сих пор непонятны.

– Я бы хотела вам рассказать о том, что случилось полтора года назад.

Молчание. Она пыталась прочитать реакцию по его лицу. А Чарльз весь подобрался. Невидимые оковы упали, он снова ощутил себя рабом условностей. Сейчас он был этаким памятником оскорбленному человеку, в чьих глазах читалось суровое осуждение… и что-то еще… желание услышать объяснение, понять мотив. Но, прежде чем она успела открыть рот, он сделал движение, чтобы уйти. И тут она, словно прочитав его намерения, сделала опережающее движение, столь же внезапное, сколь и непредсказуемое. Она упала на колени.

Чарльз пришел в ужас. Он представил, о чем сейчас может подумать какой-нибудь тайный наблюдатель. Он отступил, словно желая исчезнуть со сцены. Она же, как ни странно, сохраняла спокойствие. Это не была рухнувшая на колени истеричка. Взгляд стал пронзительным, и в глазах нет солнца, они купаются в вечном лунном свете.

– Мисс Вудраф!

– Умоляю. Я еще не сумасшедшая. Но стану ей, если вы мне не поможете.

– Держите себя в руках. Если нас увидят…

– Вы моя последняя соломинка. Вы не жестокий, я знаю, вы не жестокий.

Боязливо озираясь, он подошел, помог ей встать и повел под плющевую завесу, чувствуя, как в локоть вцепилась ее рука. И вот она уже стоит, закрыв ладонями лицо, а он, испытав сердечный порыв, который обычно передается сразу в мозг, отчаянно борется с желанием к ней прикоснуться.

– Я не хочу показаться безразличным к вашим бедам. Но вы должны меня понять… у меня нет выбора.

Она заговорила быстро, тихим голосом:

– Встретьтесь со мной еще один раз – это все, о чем я прошу. Я буду сюда приходить каждый день. Здесь нас никто не увидит. – Он попытался вставить слово, но не тут-то было. – Вы добрый, вы понимаете меня, как никто в Лайме. Позвольте мне закончить. Два дня назад у меня чуть не случился приступ безумия. Я поняла, что должна увидеть вас, поговорить с вами. Я знаю, где вы остановились. Я бы пришла туда, если бы… если бы меня уже в дверях, к счастью, не удержали остатки разума.

– Это непростительно. Если я правильно понимаю, вы угрожаете мне скандалом.