Женщина французского лейтенанта

В целом Чарльз остался доволен этим вечером, и не в последнюю очередь потому, что доктор в своих рассказах не давал себе слишком большой свободы речи и фактов, особенно когда упитанный лосось превратился в анатомические руины и джентльмены раскупорили графинчик с портвейном, что было не совсем комильфо в обществе, к коему была приучена Эрнестина. Чарльз пару раз заметил, что она слегка фраппирована, в отличие от тетушки, и поностальгировал по временам более открытой культуры, в которую с радостью могли возвращаться его двое пожилых гостей. Наблюдая за озорным огоньком в глазах доктора и веселостью тетушки, он делал неутешительный вывод по поводу нынешней эпохи: давящее собственничество, восхваление не только буквальных механизмов в транспорте и производстве, но и куда более страшных механизмов, порождающих социальные условности.

Эта похвальная объективность, кажется, не очень-то сочеталась с его поведением всего несколько часов назад. Хотя сам он это четко не формулировал, но и не видеть такого противоречия, конечно, не мог. Меняя тактику, Чарльз себя убеждал, что он отнесся к мисс Вудраф слишком серьезно – не на широком шаге, так сказать, а на спотыкливом. За столом он уделял повышенное внимание Эрнестине; она уже выглядела не souffrante[69], но недостаточно оживленной, а было ли это результатом мигрени или ирландской болтовни, сказать трудно. И вновь, как и на концерте, в голову закралась мысль, что она какая-то мелковатая, а в живости ее ума, рассуждая интеллектуально и каламбурно, есть оттенок лживости. Не скрывается ли под маской серьезной значимости своего рода автомат – такая изобретательная девушка-машина из сказок Гофмана?

Но тут же подумал о том, что она еще дитя в окружении взрослых, и тихо пожал ей руку под столом красного дерева. Она покраснела, что ей очень шло.

В половине одиннадцатого двое джентльменов – высокий Чарльз, чем-то отдаленно похожий на покойного принца-консорта, и щупловатый коротышка доктор – проводили дам домой. Если в Лондоне в это время социальная жизнь только начиналась, то здесь городок уже погрузился в глубокий сон. Когда дверь перед их улыбающимися физиономиями закрылась, на Брод-стрит, кроме них, не было ни одной живой души.

Доктор приложил палец к носу.

– А вам, сударь, я прописываю хорошую порцию пунша, отмеренную твердой профессиональной рукой. – Лицо Чарльза изобразило вежливый протест. – Приказ лечащего врача. Dulce est desipere in loco[70], как сказал поэт. «Отрадно предаться безумию там, где это уместно».

Чарльз улыбнулся.

– Если вы обещаете, что грог окажется лучше, чем латынь, то с удовольствием.

Спустя десять минут Чарльз сидел в уютной «кабинке», как ее называл доктор Гроган, а на самом деле кабинете на втором этаже с эркером, выходившим на бухточку между Коббскими воротами и самим Коббом. Эта комнатка, как утверждал ирландец, особенно хороша летом, когда позволяет полюбоваться на купающихся нереид. Что может быть здоровее, во всех смыслах этого слова, чем прописать своим пациенткам морские купания, которые так радуют глаз? В эркере, на столике, лежал маленький изящный медный телескоп. Гроган хулигански высунул язычок и подмигнул гостю.

– Для астрономических целей исключительно.

Чарльз высунулся из окна и вдохнул солоноватые запахи. На пляже, справа от него, виднелись черные силуэты пляжных кабинок на колесах, откуда появлялись нереиды. Но единственной музыкой в ночи был накат волн на прибрежную гальку да где-то вдалеке – приглушенные выкрики сидящих на морской глади чаек. За спиной, в освещенной лампой комнате, он услышал тихое позвякивание – это доктор наливал «лекарство». Он почувствовал себя застрявшим меж двух миров: теплой уютной цивилизацией за собой и прохладной, темной и загадочной снаружи. Мы все сочиняем стихи, только поэты их еще облекают в слова.

Грог был отличный, а манильские сигары оказались приятной неожиданностью. Эти двое еще жили в мире, где у интеллектуалов-одиночек свой ландшафт знаний, свой узкий информационный круг с устоявшимися правилами и приданными смыслами. Какой доктор сегодня знает римских классиков? Какой дилетант способен разговаривать с ученым на одном языке? Эти двое жили в мире, куда еще не пришла тирания специализации; и я прошу вас – как и доктор Гроган – не смешивать понятия прогресса и счастья.

Какое-то время они молчали, с благодарностью снова погрузившись в мужской серьезный мир, который их вынудили покинуть дамы и обстоятельства. Чарльз решил полюбопытствовать, каких политических взглядов придерживается доктор, а в качестве повода выбрал два бюста, что белели среди хозяйских книг.

Доктор улыбнулся.

– Quisque suos patimur manes[71]. Это Вергилий, в переводе что-то вроде: «Выбирая богов, мы выбираем свою судьбу».

Чарльз улыбнулся в ответ.

– Почему мне в этом слышится Бентам?[72]

– Все правильно. А второй бюстик из паросского мрамора – Вольтер.

– Из чего я делаю вывод, что мы принадлежим к одной партии.

Доктор решил его проверить:

– А что, у ирландца есть выбор?