Женщина французского лейтенанта

Если у вас в голове промелькнула шальная мысль, то вы забыли, что у нас на дворе 1867 год. Предположим, миссис Поултни вдруг нарисовалась в дверях, с керосиновой лампой в руке, и засекла эту сладкую парочку. О, думаете вы, она бы пришла в ярость, превратилась в черного лебедя и предала их грозной анафеме. И двух девушек в одних ночных сорочках выгнали бы за гранитные ворота.

Так вот, вы сильно ошибаетесь. Во-первых, как мы знаем, миссис Поултни, выпив на ночь настойку опия, крепко спала и вряд ли могла провести такой опыт. Но если бы даже она заглянула, то просто повернулась бы и ушла… еще бы тихо прикрыла дверь, чтобы не разбудить спящих.

Непостижимо? Да просто в то время некоторые грехи казались настолько противоестественными, что они как бы не существовали. Я сомневаюсь, что миссис Поултни вообще слышала такое слово – «лесбийский», а если и слышала, то для нее оно писалось с заглавной буквы и относилось к греческому острову. И вообще, женщина не испытывает плотских желаний – для нее это был такой же непреложный факт, как то, что земля круглая или что епископом Эксетера является доктор Филлпоттс. Она, конечно, знала, что представительницам низшей касты нравятся кой-какие ухаживания, как, например, этот вызывающий поцелуй, однажды запечатленный на щеке Мэри, но сие она объясняла женским тщеславием и женской слабостью. Да, проститутки, как ей могло бы напомнить известное сочинение леди Коттон, существуют, но это особые существа, настолько развращенные, что из-за жажды денег они преодолевают врожденное отвращение женщины ко всему плотскому. Именно такая мысль посетила ее при виде хихикающей Мэри, которую грубо совращал этот конюшенный: «Вот, будущая проститутка».

А если говорить о мотивации Сары? В отношении лесбийской любви она была такая же невежественная, как и ее хозяйка, хотя и не разделяла священного ужаса миссис Поултни перед плотскими утехами. Она знала, или по меньшей мере подозревала, что в любви есть физическое наслаждение. И при этом, я думаю, была абсолютно невинна. С Милли они стали вместе спать вскоре после того, как бедняжка разрыдалась перед миссис Поултни. Доктор Гроган порекомендовал, чтобы ее перевели из общей спальни для прислуги в светлую комнату. Рядом со спальней Сары была неиспользуемая гардеробная, вот туда Милли и перевели. Сара взяла под личную опеку девушку, страдающую от бледной немочи. Она была дочерью пахаря, четвертой из одиннадцати детей, живших с родителями в невообразимой бедности и тесноте в сыром двухкомнатном домике, что стоял на залитой солнцем равнине к западу от мрачного Эггардонского холма. Сегодня место принадлежит модному лондонскому архитектору, он приезжает сюда на выходные, обожает этот пейзаж, такой дикий, затерянный, живописно-деревенский, вот почему, наверное, здесь хорошо изгонять викторианских злых духов. Надеюсь, что так. Образы умиротворенного деревенского труженика и его семейства, ставшие модными благодаря Джорджу Морленду[73] и ему подобным (к 1867 году Беркет Фостер[74] стал, можно сказать, главным преступником), были пошлым и зловредным охорашиванием реальности, а значит, ее подавлением, как в наших голливудских фильмах про «настоящую» жизнь. Один взгляд на Милли и ее десять братьев и сестер оставил бы от мифа о «беззаботной пастушке» кучку пепла; вот только мало кто так смотрел. Каждый век, каждый повинный век воздвигает высокие стены вокруг своего Версаля, и лично я больше всего ненавижу, когда эти стены создаются литературой и искусством.

Как-то ночью Сара услышала плач. Она заглянула в соседнюю спальню и успокоила девушку, что было совсем нетрудно, так как Милли была сущим ребенком: не умела читать и писать, а в людях вокруг разбиралась не лучше собаки: погладили – хорошо, побили – надо терпеть. Ночь была леденящей, Сара забралась к девушке в постель, обняла ее, поцеловала, стала поглаживать. Для нее Милли мало чем отличалась от больных ягнят, которых она вот так же гладила, пока отец с его общественными амбициями не положил конец этим крестьянским замашкам. Применительно к дочке пахаря сравнение точно сработало.

После той ночи страдающий ягненок приходил к ней два-три раза в неделю. Милли спала даже хуже, чем Сара, которая теперь иногда засыпала одна и только на рассвете обнаруживала рядом с собой подружку, до того тихо та забиралась к ней среди ночи. Бедняжка боялась темноты и, если бы не Сара у нее под боком, попросилась бы обратно в общую спальню наверху.