Женщина французского лейтенанта

Эти нежные отношения внешне никак не выражались. Они практически не разговаривали, только о будничных домашних делах. Но обе понимали, как важно их молчаливое соприсутствие в ночи. Был ли здесь некий сексуальный подтекст? Возможно. Но они, как родные сестры, никогда не выходили за границы дозволенного. Наверняка здесь и там, в среде совсем грубой городской бедноты и эмансипированных аристократов, оргиастическая лесбийская любовь существовала, но данный и весьма распространенный феномен в викторианской Англии, когда женщины спали вместе, скорее можно приписать иссушающей надменности тогдашних мужчин, чем каким-то подозрительным поползновениям. И вообще, любое сближение в колодце одиночества – разве не шаг к человечности, а вовсе не к извращению?

Так что пусть эти невинные создания спят, а мы вернемся к более рациональной, просвещенной и аристократической паре в доме у моря.

Эти два творца ушли от обсуждения мисс Вудраф, а также несколько двусмысленных и туманных метафор к куда более однозначной палеонтологии.

– Вы должны признать, – сказал Чарльз, – что находки Лайеля таят в себе нечто большее, чем природная важность. Боюсь, что церковникам предстоит настоящая битва.

Лайель, добавлю от себя, был отцом современной геологии. Еще Бюффон[75] в своей знаменитой Epoques de la Nature[76] 1778 года развеял миф, сочиненный архиепископом Ашером[77] в семнадцатом веке и торжественно зафиксированный в бесчисленных изданиях канонической английской Библии, о том, что мир был сотворен в девять утра 26 октября 4004 года до Рождества Христова. Но даже великий французский натуралист не отважился отодвинуть сотворение мира дальше, чем на семьдесят пять тысяч лет. Труд Лайеля «Принципы геологии», вышедший между 1830 и 1833 годами и, таким образом, удачно совпавший с другими реформами, совершил откат на миллионы лет. Сегодня его почти не помнят, хотя имя-то важное: он придал осмысленность как самой эпохе, так и ученым в различных областях. Его открытия, подобно сквозняку, бросающему в холод боязливых и подстегивающему отважных, носились по затхлым метафизическим коридорам века. Но вы не должны забывать, что во времена, о которых я пишу, о Лайеле мало кто слышал, еще меньше верили в его теории и уж совсем немногие соглашались с их скрытыми подтекстами. Книга Бытия – великая ложь, но при этом великая поэма, а утроба, насчитывающая шеститысячелетнюю историю, гораздо теплее той, что растянулась на миллионы лет.

Чарльзу было интересно проверить (и будущий тесть, и родной дядя оба учили его очень осторожно подходить к этой теме), как доктор Гроган воспримет его озабоченность позицией теологов – разделит или отмахнется. Но ответ был уклончивым. Глядя в огонь, доктор пробормотал:

– Эти теологи…

Последовала пауза, которую Чарльз нарушил как бы невзначай, просто чтобы поддержать разговор.

– Вы читали этого чудака Дарвина?

Ответом ему был пронзительный взгляд поверх очков. Доктор Гроган встал, взял камфорную лампу и подошел к книжным полкам в глубине узкой комнаты. Через минуту он вернулся и вручил гостю том. «Происхождение видов». Чарльз встретился с суровым взором.

– Я не имел в виду…

– Вы ее читали?

– Да.

– Тогда зачем вы называете великого человека «этим чудаком»?

– Из ваших слов я сделал вывод…

– Эта книга о живых, Смитсон. Не о мертвых.

Расстроенный доктор отвернулся, чтобы поставить лампу на столик. Чарльз встал.

– Вы абсолютно правы. Приношу свои извинения.

Доктор искоса на него глянул.

– Несколько лет назад Госсе[78] приезжал сюда в компании «синих чулок», больших любителей моллюсков. Вы читали его «Омфалос»?

Чарльз улыбнулся.

– По-моему, полный абсурд.

Теперь уже Гроган, подвергнув его тестам на позитив и негатив, сумрачно улыбнулся в ответ.

– После лекции я ему так и сказал. Ха! Все выложил. – Доктор позволил своим ирландским ноздрям выдать два торжествующих фырканья. – Я подозреваю, что теперь этот мешок фундаменталистской ахинеи дважды подумает, прежде чем снова сунуть нос к нам на дорсетское побережье.

Он посмотрел на Чарльза уже дружелюбнее.

– Вы дарвинист?

– Страстный.

Гроган схватил его за руку и крепко пожал, как будто он был Робинзоном Крузо, а его гость Пятницей. То, что между ними происходило в эту минуту, вероятно, не сильно отличалось от того, что на подсознательном уровне произошло между двумя девушками, которые сейчас спали в полумиле от них. Они ощущали себя двумя щепотками дрожжей в безбрежном летаргическом тесте или двумя зернышками соли в огромной супнице с пресным бульоном.

Два наших интеллектуала-карбонария – разве они в детстве не любили поиграть в тайные общества? – разлили грог по новой, раскурили очередные манильские сигары и устроили настоящее пиршество в честь Дарвина. Казалось бы, обсуждая великие научные открытия, они должны были ощущать свою ничтожность, но нет, оба – и особенно Чарльз, наконец отправившийся домой в предрассветный час – купались в собственном интеллектуальном превосходстве над остальными смертными.